Пост-оптимальный социум. На пути к интеллектуальной революции - Аркадий Юрьевич Недель

недосказанность, которая часто побуждает читателя сползти взглядом к концу текста. Сартр всегда оставался в выигрыше. Попробуем же расширить его вопрос, включив в него дополнительную лексику, и скажем так: «что такое литературная ткань, литературная лента?» или, что вообще есть текстовой континуум, длящий себя так, как длит себя жизнь с помощью акта сексуального насилия? В подобном вопросе из поля нашего зрения чуть было не выпала одна мельчайшая деталь, которая, как правило, всегда теряется в открытости смысла самого вопроса. Очевидность происходящего всегда ослабляет поле притяжения того, что происходит. Дело в том, что в этом вопросе зависает глагол «быть», намекающий на то обстоятельство, что литература, как и сам текст, прежде чем они должны чем-то быть, уже что-то есть. В таком намеке скрыто свое обаяние, обаяние неподдельного господства вспомогательной функции.

Это господство осуществляется так же, как осуществляется господство первичного инстинкта над телом, его не видно, когда тело находится во всеобщем режиме поглощения, перемещения, дыхания и коммуникации, но инстинкт тут же дает о себе знать, когда тело, спрятанное за очевидностью предназначения, выпрямляется и смещается к месту своей идентификации, к тому языку, который стремится отстранить тело в сторону всеобщих значений, туда, где тело, как и сам текст и все, что с ним связано, монтируется в бесконечное полотно типографской машины, не ведающее своего начала и неспособное закончиться, а только продолжаться, продолжаться даже там, где уже наметились протертые места от постоянного использования. В этом, пожалуй, настоящая активность психической константы: тексты сращиваются в единый текст, литеры превращаются в литературу, звуки вырастают в неименную субстанцию голоса, желания бесконечно повторяются, превращаясь в книгу условных рефлексов. Психический акт напоминает архитектурную конструкцию, искривленную как внешне, так и внутренне настолько, что названия отдаленных частей произносятся не громче, чем произносят имя властителя в маргинальных зонах большого города.

Текст как территория, где все обнаруживается, но ничего нет, как территория бесконечной трансмутации психических актов, которые принимают форму то складок, то пружин, то протертостей, куда можно провалиться, но откуда нельзя выпасть, все время пытается означать место своего присутствия, место, где некогда произошла мутация безраздельного господства функции связки, которая раскалывает субстанцию смысла пополам и, сама оставаясь неидентифицируемой открытостью фантазма, навсегда блокирует всякую возможность сращивания частей. Такое место мутации захватывает именно своей открытостью, своей абсолютной невозможностью заполненности, накопления, остановки, своей органической неприязнью к пропорциям и большим формам.

И вообще, господство связки лишь тогда становится самое собой, когда не пропадает вкус к пространственным процедурам, к затерянным местам, к степному воплю, что, однажды вырвавшись из глотки варвара, застревает в извилинах уха, так и не достигнув мозга. В конечном счете, все это есть само текстуальное полотно, и то, чем оно не является, все равно принадлежит ему, относится к нему как к своему настоящему, стоящему в присутствии того, что называется и означивается как конвенциональное место психотерритории, фигуризации психического действия и самого сознания, вмещенного в тело увиденного действия или прочитанного сюжета. Глаз и ухо всегда остаются теми архитектурными компонентами, которые выдают абсолютную власть бесконечной вместимости.

Что же до субъекта, то о нем можно сказать только, что он существует и, следовательно, что он «есть» и «не есть», и когда он «не есть», он, может быть, существует в большей степени, чем когда он «есть». Здесь следует не оступиться, так как именно в такой игре завуалирована интрига психических мутаций, протекающих, как может показаться, в рамках принятых законов. В этой игре рискнем сделать ставку на глаз.

Настоящее пространство существования не знает глагола «быть», так как функция «быть» не в том, чтобы приписать вещи определенное место в существовании, а в том, чтобы это место освободить, и в таком освобождении места внутри пространства существования, «быть» функционирует подобно денежному знаку, и, подобно последнему, демонстрирует свою предопределенность к бесконечной растрате, к растрате, которая бы заполнила все и вся, растрата, которая бы покрывала каждую точку территории, но при этом оставалась бы тем, что всегда представляет. Эта совершенная предоставленность является сутью психотекстуальной археометрии, и заодно, сутью функции связки, последняя, повторим, имеет место везде и всегда, но не в смысле загромождения, а в том, что она представляет себя как место, не знающее предела, как нечто, что намеренно лишает себя «быть» с тем, чтобы всегда существовать.

Примечательный ход: лишить себя присутствия таким образом, чтобы затем стать бесконечной телесностью самого пространства и реализоваться в привычных конструкциях языка, где присутствие, идентифицируясь с собственным смыслом, теряет свое глобальное значение. Итак, задача археометрии текста – привести в равновесие предмет и смысл так, чтобы предмет потерял свое значение как некоторое место в пространстве, и позволил бы самому психическому акту войти в тотальность игры с тем, чего уже нет и, одновременно, с тем, чего никогда не бывает, но чье чудо отсутствия уже безраздельно господствует над играющим сознанием в рамках тех тоталитарных законов, которые установлены голосом пространственной истерии. Глаз проиграл. За вспомогательной функцией связки он не разглядел всеобщего правила повиновения.

Так открывается парадоксальная экономия связки: бесконечное заполнение во имя абсолютной вместимости и открытости, бесконечное расточительство во имя тотального господства. Эта экономия сцепляет наши психические структуры, замещая одни смыслы другими, расходуя энергию глаза на слежку за перемещением предметов и тел, за внешними изменениями текстуальных режимов, среды присутствия, и, тем самым, увлекает сознание на археологические уровни постоянной самоидентификации. Но именно на этих игровых, археологических уровнях всеобщей экономии сознание идентифицируется уже не со случайной структурой смысла, или, точнее, с продуцирующей системой смыслов, а с самим режимом игры. И в этом случае, конвенциональный психический акт, то есть распределение значений в открытом пространстве существования, трансформируется в дискурс безумия, сознание теряет возможность идентифицировать предмет и тело со смыслом таким образом, чтобы дать возможность смыслу оставаться как место присутствия, и тогда старая парадигма экономии господства приходит в негодность.

Поэтому в дискурсе безумия происходит незапланированное расширение археометрических зон психотерритории, это расширение происходит за счет того, что сознание, заместившее собой саму структуру игры, становится на путь тотальной экономичной растраты, отсутствие значения, или знак без возврата, который раньше был прерогативой глагола-связки, теперь стал неотъемлемой частью самого сознания, глобальным принципом его работы. Безумие увеличивает текст изнутри, его бесконечность более не выставляется наружу как открытость и незаполненность, идентификация тел со смыслами заменяется на интериоризацию бесконечных пространств; безумие растрачивает текст уже не как деньги, а как сперму, как то, что имеет определенные границы и связано с необходимостью поставки, но отнюдь не как нечто, что самим фактом своего присутствия предопределяет