«Повесть временных лет» как исторический источник - Андрей Никитин

Столь же определенно на существовании Русинии/Ruthenii между Польшей и Богемией в середине XII в. указывает Послание епископа краковского Матвея Бернарду Клервосскому, текст которого недавно был опубликован Н. И. Щавелевой с сопровождающим переводом[743]. На географическое положение этой Рутении и рутенов указывает приглашение Бернарду посетить «народ тот, и не только в Рутении <…> но равно и в Полонии и в Богемии, иначе общимназванием в Склавонии»[744]. В том, что речь идет именно о русинах/рутенах, которые не тождественны «русским», свидетельствует фраза, что «не желает упомянутый народ ни с греческой ни с латинской церковью быть единообразным, но, отличный от той и от другой, таинства ни одной из них не разделяет». Естественно, что в отношении киевской, подне-провской Руси, чья Церковь строилась и управлялась греческими митрополитами, поставляемыми Константинополем, такая характеристика никоим образом не применима, тем более в середине XII в. Следовательно, все эти инвективы направлены не против Руси, а против русинов, действительно живших на западных склонах Карпат, однако отнюдь не тождественных жителям Среднего Поднепровья ни в этническом, ни в политическом плане, как то постоянно можно встретить в работах не только филологов, но и профессиональных историков.

Еще одним любопытным указанием на существование «дунайской Руси» мы обязаны кардиналу Цезарю Баронию, на которого ссылается Б. Я. Рамм. Кардинал сообщает о «краткой памятной записке» одного из папских легатов, рассказывающей об их действиях в Константинополе, когда 16 июня 1054 г. на престол собора св. Софии ими был положен акт об отлучении от церкви византийского патриарха, который тут же был уничтожен греческими священниками. Легаты сразу покинули Константинополь, и тогда император Константин Мономах, «желая получить точный текст отлучительной грамоты <…> отправил за ними своих вестников, которые и получили вернейший текст из города русских (видимо — росов. — A.H.)»[745]. Из этого Рамм заключил, что «круговой маршрут легатов из Константинополя в Рим» шел «через Русь (вероятно, Киев)», хотя совершенно очевидно, что они двигались через Болгарию вдоль Дуная.

С другой стороны, обращение к «дунайской Руси» в связи с вопросом местонахождения «Тмуторокана» продиктовано тем любопытным обстоятельством, что сын Ростислава, отравленного «корсунским котопаном», числится родоначальником князей перемышльских, сидевших значительно ближе к Тмуторокану/Тутракану дунайскому, чем тамано-боспорскому. Более того, выясняется, что Ростислав был женат на венгерской герцогине, которая после смерти мужа вернулась на родину[746], а сыну Иштвана I, Имре (ум. в 1031 г.), «была подчинена область, населенная древними русами», по причине чего в анналах Гильдесгейма он назван «герцогом русов»[747]. Как это согласовать со сведениями ПВЛ и таманским Тмутороканом — я не знаю.

Столь же актуальной задачей исследователей русской истории должно стать решение вопроса о реальности такой быстрой смены княжений и перемещения самих князей на огромные расстояния, как об этом сообщает ПВЛ, учитывая при этом физическую географию и политическую обстановку. Действительно, краткое сообщение ПВЛ о том, что «Святослав… пришедъ кь Тмутороканю, посади сына своего… Глеба, и вьзвратися вьсвояси», предполагает военную экспедицию из Чернигова со многими военными силами, которая должна была занять не менее двух, а то и трех летних месяцев, тем более, если поход был предпринят не через Перекоп или Арабатскую стрелку на Керчь (т. е. по Залозному пути через Олешье), а форсируя Дон и в обход Азовского моря. Насколько такой поход мог быть осуществлен и «стоила ли овчинка выделки»? В противном случае для этого сообщения ПВЛ следует искать либо иную географическую реальность, либо требовать пересмотра «тмутороканских известий», в том числе известного «единоборства» Мстислава, источником которого могла стать, как я уже писал, одна из поэм Бояна, упоминаемая в «Слове о полку Игореве»[748]. Но откуда мог взять этот сюжет Боян?

Задачи реальной топологии Руси IX–XI вв. с неизбежностью ставят перед каждым исследователем вопросы о Берладе и городах дунайских и поморских, в которых В. В. Мавродин с достаточным основанием находил приметы «русской вольницы», сопоставляемые им с Запорожской Сечью или донским казачеством позднейших времен, но которые теперь могут быть сравнимы с «боспорской» или «таврической Русью». В этом плане особенно примечательно упоминание Константином Порфирогенитом «Немогарда, в котором сидел Сфендослав, сын Ингора, архонта Росии», откуда шли моноксилы в Константинополь, при том, что (как можно понять из текста) они не сходились с теми, что собирались «в крепости Киоава»[749]. Поскольку в русских источниках нет никаких сведений, что Святослав Игоревич когда-либо находился на княжении в Новгороде на Волхове, а отправлять лодьи из Волхова в Константинополь практически невозможно, естественно задаться вопросом: не указывает ли это сообщение на дунайский или какой-либо другой Новгород, где Святослав вполне мог проводить годы своей юности, чем объясняется как его последующее стремление на Дунай («средина земли моей»), так и выбор его кандидатуры в Константинополе для вторжения в Болгарию и последующее подчинение ему «городов по Дунаю», пополнивших ряды его воинов. Наконец, наличие именно этой «дунайской Руси», как и отмеченное рядом исследователей тождество клятвы оружием у болгар и русов[750], свидетельствуют в пользу упоминавшейся мною гипотезы о происхождения его матери, Ольги, из болгарской Плиски.

Другой комплекс фактов, заставляющий обратить внимание на множественность «Новгородов», связан с сюжетом, приуроченным к Ярославу Владимировичу и его борьбе за Киев, — избиении варягов «во дворе поромони» [Ип., 127]. Отсутствие в этом тексте упоминания «словен» и «руси» (действующими этносами выступают «варяги» и «новгородцы»), вместе с использованным греческого (византийского) эпитета «варягов» — (‘верные’), а вовсе не «путешественники» (от др.−северного farimenn), как истолковала Е. А. Мельникова и бездумно повторил за ней Г. С. Лебедев[751], ставит вопрос о времени и причинах проникновении столь специфически византийского термина в лексику Новгорода на Волхове при наличии собственного, причем здесь же используемого термина «варяги»[752]. Такая неопределенность употребления и изолированность лексемы в очередной раз дает повод заподозрить существование какого-то неучтенного Новгорода, время от времени всплывающего в перспективе ранних веков русской истории. В известной мере, такое заключение объясняет отсутствие указанных этнонимов и в других текстах, связанных с Ярославом, поскольку одноразовое упоминание «руси, варяг, словен» при наборе им войска в начале ст. 6526/1018 г. или «варяг и словен» в таком же контексте ст. 6542/1034 г., не подтверждаемое в последующем повествовании, носит характер безусловного «клише» XII столетия.

Еще одним текстом, трудно согласующимся с историко-географической ситуацией первой половины XI в., оказывается новелла 6551/ 1043 г. о походе Владимира Ярославича на Константинополь, текст которой, искаженный сокращениями архетипа Ипатьевского и Лаврентьевского изводов, частично восстанавливается с помощью Воскресенского списка ПВЛ[753], а сам рассказ подробнейшим образом изучен и проанализирован в ряде работ Г. Г. Литавриным[754]. Это последняя по времени работа, охватывающая весь круг известных по данному сюжету источников (русских, византийских, восточных), не упустившая ни одного возможного нюанса в истолковании фактов, тем не менее, оказывается не в силах ответить на три вопроса, неизбежно встающие перед исследователем: 1) откуда пришли «росы» к Константинополю; 2) почему ссора на константинопольском рынке должна была вызвать такой ответный демарш со стороны «Киевского государства» при безусловно крепнущих мирных и даже родственных (вспомним брак Владимира!) отношениях в области религии и культуры; 3) что дало основание М. Пселлу в своем описании событий и через много лет утверждать, что «это варварское племя всё время кипит злобой и ненавистью к Ромейской державе и <…> ищет предлога для войны с нами»[755].

Поставленные вопросы, несомненно, были бы легко разрешены самим исследователем, если бы он, безотчетно следуя традиции, не заменял (даже в переводе источников!) росов/русь лексемой «русские», подменяя таким образом действительного субъекта агрессии против Константинополя — «черноморскую русь» или «росов» — киевской «Русью», т. е. государственным образованием, которое менее всего было заинтересовано в подобных конфликтах. Одним из оснований такой замены послужило абсолютное доверие Г. Г. Литаврина к тексту ПВЛ и тот факт, что Владимир Ярославич известен в качестве «новгородского князя», каким он, похоже, оставался до конца своей жизни. Соответственно, принято считать, что поход 1043 г. под стены Царьграда был совершен из Новгорода на Волхове, хотя такое допущение противоречит как логике, так и положению этого города, что заставило исследователя, вслед за Н. Н. Ворониным, прибегать к сложным расчетам, учитывая время наступления паводка на реках, преодоления волоков и пр.