«Повесть временных лет» как исторический источник - Андрей Никитин

Поставленные вопросы, несомненно, были бы легко разрешены самим исследователем, если бы он, безотчетно следуя традиции, не заменял (даже в переводе источников!) росов/русь лексемой «русские», подменяя таким образом действительного субъекта агрессии против Константинополя — «черноморскую русь» или «росов» — киевской «Русью», т. е. государственным образованием, которое менее всего было заинтересовано в подобных конфликтах. Одним из оснований такой замены послужило абсолютное доверие Г. Г. Литаврина к тексту ПВЛ и тот факт, что Владимир Ярославич известен в качестве «новгородского князя», каким он, похоже, оставался до конца своей жизни. Соответственно, принято считать, что поход 1043 г. под стены Царьграда был совершен из Новгорода на Волхове, хотя такое допущение противоречит как логике, так и положению этого города, что заставило исследователя, вслед за Н. Н. Ворониным, прибегать к сложным расчетам, учитывая время наступления паводка на реках, преодоления волоков и пр.

Устойчивость подобного заблуждения, кроме традиции, может быть обусловлена наличием в ПВЛ «тмутороканских известий», где прослеживается эта необъяснимая, на первый взгляд, тяга новгородцев к черноморским берегам, в том числе и к Тмутороканю, когда вместе с «Ростиславом, сыном Владимира, внуком Ярослава» туда бегут «Порей и Вышата, сын Остромирь воеводы новгородьского» [Ип., 152], причем по своей стилистике оба эти отрывка (6551/1043 и 6572/1064 гг.) безусловно принадлежат одному литературному источнику, повествующему о «черноморской руси». Между тем, для быстрого и решительного похода на греков, вызванного, как сообщает Скилица, ссорой на константинопольском рынке, во время которой «был убит какой-то знатный скиф»[756], вряд ли требовалось отряжать ильменских новгородцев, тогда как туда можно было отправить дунайскую или таврическую «вольницу»[757]. Более того, весь анализ имеющегося материала, привлеченного историком, подводит к выводу о крайней бессмысленности этого набега для предпринявшего его государства и, наоборот, вполне объяснимого с точки зрения социума росов, воспользовавшихся подвернувшимся предлогом попугать, пограбить, а, может быть, и сорвать «отступное» с греков, никак не ожидавших такого поворота событий.

По свидетельству Михаила Пселла, очевидца сражения 1043 г. под стенами Константинополя, росы, проникнув в Пропонтиду, первоначально вступили в переговоры с ромеями, предложив мир за огромный выкуп — по тысяче статиров на судно, причем деньги должны были отсчитываться на одном из их кораблей. Затянув переговоры, греки успели оснастить грузовые суда и триеры «жидким огнем», так что росы были разбиты, обращены в бегство, а окончательный разгром был довершен внезапным штормовым ветром с востока, который остатки флота росов разбросал по скалам и потопил[758].

К сожалению, отсутствие текстов византийских авторов, только пересказанных Г. Г. Литавриным, не позволяет прояснить самые существенные в данной ситуации вопросы: действительно ли назван у Скилицы в качестве предводителя росов Владимир (Ярославич?), как это можно понять из работы[759], в каком он указан достоинстве и упомянут ли в связи с этим «Новгород». И то и другое одинаково важно, поскольку Пселл и Атталиат, современники сражения, не знают ни «Владимира», ни «Новгород», тогда как И. Скилица писал в конце XI в., и мог использовать, к примеру, ту «хронику черноморской руси», из которой в ПВЛ, весьма вероятно, попали договоры 6420/912 и 6453/945 гг., а также тмутороканские известия. Соответственно, требует разрешения и вопрос о «Новгороде», из которого одинаково легко было «сбежать в Тмуторокан», как если бы речь шла о соседнем городе, или отправиться морем под стены Царьграда. Напомню, что такой причерноморский «Новгород» отмечен у Константина Порфирогенита в качестве города, где «сидел Сфендослав, сын Ингора, архонта Росии»[760], и откуда, похоже, в XI в. был совершен отмеченный в «Житии Стефана Сурожского» набег «руси» на черноморские берега во главе с «князем Бравлином», попленившим «от Корсуня до Корча» весь юго-восточный берег Таврии и взломавшим «железные врата» Сурожа[761], результатом чего стало первое крещение русов[762]. Вопросы эти тем более интересны, что в распоряжении исследователей имеется безусловное свидетельство княжения Владимира Ярославича, «старшего сына Ярослава», в 40-х гг. XI в. именно в «Новгороде» — известный колофон Книги пророков, которую в 1047 г. написал «исъ куриловице» «попъ Оупирь (вар. — Оупиръ) Лихыи»[763], недавно весьма убедительно идентифицированный Андерсом Сьёбергом со шведским резчиком рун этого времени Офейгом Упиром[764].

Между тем, от ответа на вопрос, присутствовал ли Владимир (Ярославич?) при переговорах с греками под стенами Константинополя, зависит оценка достоверности сведений, сообщаемых новеллой 6551/ 1043 г. Речь идет не о том, были или не были в его войске «варяги» и какую роль сыграли в событиях, поскольку, как я показал ранее, все «варяги» появились в ПВЛ не ранее первой четверти XII в.[765], а о реальности присутствия сына Ярослава под стенами Константинополя.

Из точного прочтения текста новеллы следует, что буря разбила русский флот, еще не дошедший до Царьграда, отсюда и решение спасшихся вернуться, «поити в Русь», причем суда повернул сам Владимир Ярославич, поднятый на корабль «Ивана Творимирича» вместе с Вышатой. Однако последний, будучи «воеводой», т. е. отвечающим за войско, отказался от возможности личного спасения и тоже сошел на берег, поскольку ему ничего другого не оставалось. Разбив посланные в догонку (?) греческие суда, Владимир возвращается «в Русь», тогда как плененный со всеми оставшимися Вышата — только три года спустя.

Сравнение содержания новеллы с пересказанными Г. Г. Литавриным повествованиями М. Атталиаты, И. Скилицы и с текстом М. Пселла позволяет предположить, что речь идет о той части флота росов, который к моменту шторма находился еще только на подступах к Босфору, испытал его силу и приводил себя в порядок, когда на него наткнулись посланные в погоню триеры, как об этом рассказывает И. Скилица. Наголову разбив флот Константина Каваллурия и понеся новые потери, эта часть флота росов вынуждена была уйти восвояси, оставив на берегу росов с Вышатой, которые у Варны были частично уничтожены, а частично захвачены в плен Катакалоном Кекавменом[766]. Насколько далеко рассказ ПВЛ стоит от реальных событий, будучи создан десятилетия спустя в Киеве, показывает фраза «и бысть весть грекомъ, яко избило море русь», а также последующее описание происходившего, дав повод А. А. Шахматову предположить здесь контаминацию двух разных сюжетов и положить начало путанице, в результате которой Ян, сын Вышатича, оказывается тождественен «старцу Яню», умершему в 1106 г. в Печерском монастыре в возрасте 90 лет[767], — вещь невозможная, если представить что тем же летом Ян Вышатич был послан Святополком Изяславичем на половцев, которых «угонивьше… до Дуная» [Ип., 257].

Изучение топологии «руси/Руси» с привлечением ПВЛ, в том числе и ее недатированной части, как мне представляется, помогает также решить загадку пресловутых «руских писмен», обретенных Константином Философом в Корсуне[768], как повествует об этом «Паннонская легенда»: «Обрете же тоу еваггелие и псалтирь роусьскымиписмены писано, и чловека обретъ глаголюща тою беседою, и беседова с нимъ, и силоу речи приимъ, своеи беседе прикладаа различная пьсмена, гласнаа и съгласнаа, и… въскоре начать чести и сказати…».[769] Несмотря на попытки истолковать это сообщение в качестве свидетельства об использовании славянами (до Константина-Кирилла) готского, сирийского и прочих алфавитов, как об этом пишет В. А. Истрин[770], одновременно высказывались мнения о существовании у восточных славян («русских») собственной письменности до крещения Владимира. Последнее подтверждается, с одной стороны, текстами договоров с греками и циркулярным письмом патриарха Фотия 867 г. о состоявшемся крещении росов вскоре после их набега в 860 г. на Константинополь[771], а с другой — множеством археологических свидетельств X в., непосредственно связанных с письменностью и образцами самой письменности этого времени[772].

Однако речь идет о более раннем периоде и, скорее всего, о письме славян, возникшем задолго до миссии «моравских братьев». Предание усваивает его изобретение не просветителю славян Кириллу, а его предшественнику, Кириллу Солунскому, который родился в Каппадокии, учился в Дамаске и пришел в Солунь из Александрии в конце VII в. Согласно преданию, ему принадлежит изобретение 35-буквенной славянской азбуки, распространившейся в Болгарии[773], которая могла быть воспринята росами и использована в сношениях с Византией, в том числе и для перевода договоров на славянский (русский) язык. Другое дело — насколько эти буквы соответствовали тому, что мы называем теперь «кириллицей». Но о том, как выглядела «протокириллическая письменность», мы можем судить разве что по знакам на моливдовуле с изображением «камертона», усвоенном В. Л. Яниным Святославу Игоревичу[774], и по начатым Н. В. Энговатовым работам[775], так и не получившим своего продолжения после трагической смерти этого многообещающего исследователя.[776]