Новый Мир ( № 1 2012) - Новый Мир Новый Мир

Возможно, своеобразным противоядием, полезным для критики 2.0 , могла бы стать необходимость перманентного опровержения собственных аналогий — то, что Карл Поппер обозначил как фальсифицируемость . Часто подобный взгляд способен если не исправить искажения перспективы, то, как минимум, извлечь из них максимальную пользу для анализа. Пожалуй, наиболее фундированными в этом отношении в «Литературе 2.0» выглядят «японские» главы. Тут Чанцев явно оказывается на своей территории: в этих статьях все отсылки изящно аргументированы и не вызывают сомнений. Так, идея взглянуть на Мисиму через оптику японской истории выглядит более убедительной, чем попытка адекватно воспринять российский политический процесс через «злободневную» литературу. Большого интереса заслуживают внимательные комментарии Чанцева к исследованиям востоковедов Александра Мещерякова и Владимира Алпатова. И отдельную благодарность хочется выразить автору за этот пассаж о Мураками: «То, что со своим блеклым, космополитичным письмом он объявляется японским писателем № 1, — это действительно печально».

Однако надо указать на один эпизод, в котором, на мой взгляд, принципы критики 2.0 не просто кажутся спорными, но дают явный сбой и демонстрируют пределы своих возможностей. Текст «Большевистское тело и Божий дух», посвященный пьесам Андрея Платонова, размещен в заключительной части исследования Чанцева. То, что бросается в глаза при чтении, — это неуверенность и какая-то зыбкость проводимых здесь параллелей, будь то философия Федорова или реалии современности. Эту статью нельзя назвать неудачной, наоборот — перед нами добротная рецензия, однако кажется, что без нее книга практически ничего бы не утратила. Собственно, в этом и не было бы ничего симптоматичного (тем более для работы, позиционирующей себя как сборник статей), если бы в пространстве русской литературы Платонов не был более значимой фигурой, чем все рецензируемые в книге отечественные авторы вместе взятые. Этот писатель интересен прежде всего своей единичностью — тем, что он не вписывается в тенденции и оказывается ускользающим от аналогий, которые здесь не просто плохо помогают, но, как правило, совершенно излишни. Его произведения мало соотносимы с «коммуникативной» поверхностью культуры, скорее они прикасаются к тому, что предшествует семиотическим кодам и дает им возможность состояться. Привычные критерии в текстах Платонова неожиданно перестают работать на всех уровнях — языковом, сюжетном, идейном. Можно вспомнить высказывание Жака Деррида: «...некоторые тексты <…> намечают и выстраивают некую структуру сопротивления той системе философских концептов, которая вроде бы притязала на господство над ними, на их охват, будь то прямой, будь то через категории, ответвившиеся от этого философского основания, категории эстетики, риторики или критики...» [24]

Пределы интерпретации. Вопрос, который хочется задать, закрывая книгу Александра Чанцева, можно сформулировать так: в какой ситуации принцип литературных аналогий и поиска тенденций теряет свою власть? Нет, речь не идет об ошибочности рассматриваемого подхода, но о желании определить его пределы и осознать, что связи, которые существуют в искусстве, быть может, не ограничены сферой преемственностей, взаимовлияний и (бес)сознательных культурных перекличек. И едва ли это удастся осуществить без указания на исключительную важность рассматриваемого метода и продумывания поднятых им проблем. Впрочем, в этом случае сам вопрос можно адресовать не «Литературе 2.0», а всей традиции от Гегеля до Кристевой, неизменно определявшей значение исключительно через систему различий. Именно это объяснение единичного через системное парадоксальным образом ретуширует границы между «линейностью» и «дискретностью» в теоретической эстетике. Возможно, поэтому с номадологическими пассажами Делеза на страницах «Литературы 2.0» весьма органично соседствуют «консервативные» цитаты из Элиота.

Действительно, с каждым днем мы получаем все больше возможностей для анализа и сопоставления индивидуальных стилей, мы выстраиваем их в логические цепочки, находим точки их соприкосновений и переходов одного пути в другой. «Оглядываясь на прошлое, мы не отдаем себе отчета в том, что длительная ассимиляция превратила его для нас в нечто хотя и разнообразное, но в целом однородное, в силу чего Гюго оказывается по соседству с Мольером», — писал Марсель Пруст [25] . Но, возможно, именно эта видимая ясность, соблазняющая на немедленное согласие, заставляет отнестись к всеохватности сравнительных теорий и интертекстуальной коммуникации с предельной осторожностью.

Особенно отчетливо это сомнение ощущается при столкновениях с авторами, заставляющими почувствовать нечто туманное за привычными логическими цепочками. В пространстве «Литературы 2.0» таким автором оказался Платонов, чей язык заставляет поверить в возможность такого события, когда индивидуальный стиль в большой степени оказывается порожден внезапно прорвавшейся внутренней силой, а не вытекает из предшествующего развития литературы. Однако в книге Чанцева есть превосходный текст о другом авторе, если не единичном, то во всяком случае стоящем особняком от традиции, но при этом пребывающем в загадочном диалоге с ней. Это статья об Эрнесте Юнгере, отличающаяся не только по стилю изложения, но и по степени (не)подчиненности анализа аналогиям и тенденциям. И кажется, именно глава «Прозрачные слова» указывает на то, что критика 2.0 не ограничена принципами, заявленными автором в начале книги.

Анатолий РЯСОВ

[18] Де та ЁмперЁя подЁлася, де зникла? / Лише будинки давнЁ, комЁтатськЁ, / Нагадують вельможних ЕстергазЁ / <...> А Тиса тихо плине, зеленава, / Роздвоюючи Сегед бароковий» («Луйтра в небо», стр. 160).

 Ч а н ц е в  А. В. Бунт красоты. Эстетика Юкио Мисимы и Эдуарда Лимонова. М., «Аграф», 2009.

[19] Пожалуй, единственной par excellence неполиткорректной главой является «Побег в отель „Будущее” в униформе тюремщика» о книге А. Ленель-Лавастин «Забытый фашизм», в которой за оболочкой научной беспристрастности обнаруживаются ультралиберальные слоганы. 

[20] См. выпуск программы Виктора Ерофеева «Апокриф» — «Постмодернизм как стиль жизни»: <http://www.tvkultura.ru>.

[21] Ж и ж е к  С. Возвышенный объект идеологии. М., «Художественный журнал», 1999, стр. 40.

[22] Б а р т  Р. S/Z. М., «УРСС», 2001, стр. 106.

[23] Э к о У. Роль читателя. Исследования по семиотике текста. СПб. — М., «Симпозиум», «Издательство РГГУ», 2007, стр. 47.

[24] Д е р р и д а  Ж. Позиции. М., «Академический проект», 2007, стр. 83.

[25] П р у с т  М. Под сенью девушек в цвету. СПб., «Амфора», 2005, стр. 117.

КНИЖНАЯ ПОЛКА ОЛЬГИ БАЛЛА

КНИЖНАЯ ПОЛКА ОЛЬГИ БАЛЛА

А б р а х а м  М а с л о у. Новые рубежи человеческой природы. Перевод с английского Г. Балла, А. Попогребского. М., «Смысл», «Альпина нон-фикшн», 2011, 496 стр.

В своей последней книге («Новые рубежи человеческой природы» вышли в год смерти Абрахама Харольда Маслоу — 1970-м) основатель гуманистической психологии выходит за пределы своей прежней, получившей наибольшую известность модели человека и выстраивает новую — призванную обозначить новые перспективы понимания западным человеком самого себя.

Фактически он берется создать для этого понимания новую совокупность принципов. Не столько психологию как таковую, сколько ценностные основания для нее. Попросту говоря — новую идеологию. Отваживаюсь употребить слово «идеология», поскольку, как справедливо заметили авторы предисловия к книге (они же — ее редакторы) психологи Александр Киричук, Георгий Балл и Дмитрий Леонтьев, «стопроцентная строгость и доказательность эмпирических данных», которыми Маслоу подкреплял свои теоретические утверждения, никогда не относились к числу его первостепенных забот. Последняя его книга не стала в этом отношении исключением.

Маслоу предпочитал работать в горизонте ценностей, общих ориентиров. Поэтому он и приобрел такое влияние среди неспециалистов, к которым, собственно, в первую очередь и адресовался, и заложил основы некоторых общекультурных очевидностей, даже — самого словаря эпохи. Представление о «пирамиде Маслоу» — иерархически организованной системе потребностей; о «самоактуализации», особенно творческой, как высшей из них; о «личностном росте» как коренной задаче человека — сегодня имеют даже те, кто не прочитал из самого Маслоу ни строчки. И многие ли, произнося эти слова, вспоминают имя американского психолога? Родись он, с его темпераментом, в эпоху более религиозную, чем доставшийся ему XX век, он, несомненно, был бы религиозным проповедником, а скорее всего — даже и реформатором. Но ХХ век волею судеб стал веком психологии — и Маслоу оказался в числе тех, кто этот век таковым сделал.