Новый Мир ( № 1 2012) - Новый Мир Новый Мир

«Антиутопия» как средство массовой коммуникации. Две трети глав книги посвящены современной русской литературе. Скрупулезность Чанцева в тематических классификациях не знает границ: отсылающие друг к другу реестры порой включают десятки фамилий. Своеобразной кульминацией процесса выявления жанровых тенденций становится глава «Фабрика антиутопий». Формально посвященный произведениям, балансирующим на грани политической сатиры и апокалиптической фантастики, этот текст (в совокупности с многими предыдущими и последующими) выстраивает широкую панораму «злободневной» русской словесности.

Чанцева занимают сами тенденции, и потому он, как правило, избегает резких оценок [19] , но при желании в книге можно отыскать немало язвительно-точных цитат: «сомнительный сатирический пафос достигается слишком явными, нарочитыми и постоянно повторяющимися средствами», «художественная слабость, граничащая с дурновкусием», «сатира, считающая себя антиутопией». Впрочем, порою и эти замечания кажутся слишком мягкими. Нужно заметить, что русская «злободневная» литература производит весьма тяжелое впечатление разросшихся фельетонов, которые подобно сообщающимся сосудам переливают друг в друга однотипные образы и мысли. Конечно, при столь широком взгляде (от А. Кабакова до С. Доренко) следует говорить о несомненной стилистической неоднородности, однако если задуматься о самой тенденции, то она довольно точно определена в другой главе: подавляющее большинство этих писателей озабочены задачей «выражать важные, но не слишком сложные мировоззренческие идеи в необременительной для массового читателя форме».

Многочисленные выдержки из Жана Бодрийяра, призванные обозначить контекст, в большей степени демонстрируют начитанность Чанцева, чем действительную идейную общность и тем более влияние теорий французского философа на процессы, происходящие в современной русской литературе. Куда более близкими к этому пространству кажутся частые упоминания Виктора Пелевина, чьи художественные приемы намеренно или бессознательно вкрапляются в сюжеты едва ли не каждого второго из рецензируемых отечественных прозаиков. Однако если в 90-е годы подобная эстетика могла казаться чем-то новым и необычным, то в конце нулевых литературные методы политико-исторических капустников выглядят изрядно девальвированными и кажутся унылой ретрансляцией самих себя. Особенно печально это осознавать, размышляя о том, насколько иными были бы литературные тенденции, если бы на месте «пелевинского» дискурса оказалась, например, стратегия Саши Соколова (мастерски сформулировавшего в русском контексте и тему кривозеркалья новейшей истории). Может быть, при ином сценарии такие незаурядные стилисты, как А. Эппель или Н. Кононов, издавались бы более крупными тиражами, а большинство рецензируемых Чанцевым «антиутопий» оказались бы на полке рядом с детективами. Но так или иначе, главы «Литературы 2.0» о стилистически отточенных текстах И. Клеха, Л. Элтанг, А. Сен-Сенькова и А. Цветкова поистине кажутся глотком свежего воздуха на фоне описаний бесконечных сеансов видеосвязи между опричниками и государем, бодрых пенсионеров, поцелуями воскрешающих вождей, отважных детенышей лесовиков, спасающих из Чечни русских офицеров, коварных Красных Шапочек, сживающих со света своих бабушек-алкоголичек, и прочей пузырящейся нефти, разлитой в хрустальные фужеры.

Однако даже если закрыть глаза на стилистическую пропасть, разделившую «Палисандрию» и «Generation „П”», то у всех так называемых «антиутопий» можно обнаружить симптоматичную идейную особенность, точно формулируемую Чанцевым как «неявное согласие с вызывающей на первый взгляд авторское возмущение ситуацией». Действительно, в политологическом ракурсе большинство текстов рассматриваемого дискурса так или иначе отличает обостренно-ироничное (порой на грани карикатуры) отношение к идеологии. В этом смысле уместно вспомнить высказывания Владимира Сорокина о том, что его проза была топором, раскалывавшим здание позднего соцреализма [20] . Но так называемое разрушение потерявшей актуальность системы в действительности оказалось участием в конструировании новой модели, сделавшей своей неотъемлемой составляющей цинично-ироничное отношение к власти, но при этом не утратившей ключевых функций идеологии. Ирония здесь оказывается утешающим плацебо , по сути стоящим на страже стабильности установленных ценностей.

Славой Жижек писал о том, что «современное общество выглядит как постидеологическое: преобладает идеология цинизма; люди больше не верят в идеологические „истины”; они не воспринимают идеологические утверждения всерьез. Однако фундаментальный уровень идеологии — это не тот уровень, на котором действительное положение вещей предстает в иллюзорном виде, а уровень (бессознательного) фантазма, структурирующего саму социальную действительность. <…> Циничная отстраненность — лишь один из многих способов закрывать глаза на упорядочивающую силу идеологического фантазма: даже если мы ни к чему не относимся серьезно, даже если мы соблюдаем ироническую дистанцию — все равно мы находимся под властью этого фантазма» [21] . И даже не коммерческий характер обращения к «актуальным» темам и откровенный product placement внутри некоторых «антиутопий», а именно эта очевидная подчиненность дискурсу власти, скрывающаяся за внешним осмеянием (порой позиционирующим себя как антисистемный бунт), пожалуй, выглядит наиболее удручающей при чтении отечественных «злободневных» авторов. «Тошнотворность стереотипа вряд ли можно нейтрализовать с помощью иронии, поскольку ирония способна лишь на то, чтобы добавить новый код к тем кодам и к тем стереотипам, которые она стремится изжить», — утверждал Ролан Барт [22] .

Возвращаясь на этом примере к принципам критики 2.0 , нужно заметить, что задача «вычленить литературные архетипы» рискует обернуться своей противоположностью. Смешение глубинного архетипа с поверхностным стереотипом и наблюдается порой у Чанцева: цитируя западных политических философов, он не только проводит параллели с отечественными «антиутопиями», но и выстраивает (пусть даже невольно) некую линию преемственности. В тексте теряется демаркационная линия между философскими прогнозами Хардта/Негри и заурядной «фиксацией деструктивных ментальных тенденций» в так называемых «антиутопиях». Кажется, здесь стоило бы вести речь в лучшем случае о низведенных до уровня клише искаженных отголосках философии, пристегнутых к незамысловатым сюжетам: в русской «злободневной» литературе наблюдается отнюдь не художественный анализ идеологических моделей, стихийно вторящий философским выводам Хайдеггера и Бодрийяра, но преломление мифов обыденного сознания в массовой культуре.

Опасность искажения перспективы. В этом смысле применительно к критике 2.0 встает вопрос о вероятности появления в ходе работы с текстом ошибочных аналогий, способных скомпрометировать выводы более общего порядка. Действительно, далеко не все текстуальные сопоставления, приводимые в «Литературе 2.0», могут показаться однозначно уместными. Стремление упомянуть на одной странице всех авторов, писавших на избранную тему, порой приводит к странному соседству. Так, в качестве характерного примера можно привести параллель между концептом «театра на кладбище» Жана Жене и идеей героини романа Ольги Славниковой «2017» использовать трупы в культурных целях, чтобы включить смерть в сферу позитива. Аналогия могла бы обрести смысл, если бы была выстроена на антитезе, однако, лишенная всякого комментария, она вызывает недоумение и искажает театральные теории Жене, мало напоминавшие идею модификации погоста в досугово-развлекательный центр. Кроме того, субъективным ассоциациям начинаешь меньше доверять, когда они повторяются в самых разных контекстах (здесь можно вспомнить неоднократные сравнения тех или иных персонажей с повзрослевшим Холденом Колфилдом). Однако если отдельные аналогии способны вызывать сомнение, не могут ли оказаться ошибочными и более широкие обобщения, интерпретационные гипотезы или выявленные тенденции?

Эти придирки были бы лишены оснований, если бы автор вообще не ставил вопроса об уместности тех или иных ассоциаций, а относился бы к ним так, как русские футуристы смотрели на опечатки, — то есть в любой форме приветствуя порождение новых смыслов. Однако едва ли Чанцев предлагает провести знак равенства между аргументированными сравнениями и произвольными читательскими галлюцинациями. Его, по-видимому, заботит проблема появления ложных декодирований, иначе он не обращал бы внимания на неуместность параллелей между Кузнецовым и Масодовым или Батаем и Райхом. Но, обозначив проблему, критика 2.0 тем не менее не задается вопросом, «когда и где давать волю, а когда и где ставить предел процессу неограниченной интерпретации» [23] .