Лже-Нерон. Иеффай и его дочь - Лион Фейхтвангер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Ропот недовольных не умолкал. Мрачные пророчества Иоанна с Патмоса, святого актера, который по-прежнему был неуловим в своей пустыне, все более тревожили массы. Теперь уже никто не хотел верить, что Апамею затопили действительно христиане. Отъезд Клавдии Акте, любимицы народа, также возбуждал сомнения в подлинности Нерона. Люди, ограбленные Кнопсом и Требонием или как-нибудь иначе притесняемые и униженные, ненавидели и сеяли ненависть. У убитых были друзья и сторонники, которые не забывали и не молчали.
К тому же начались нескончаемые трения между офицерами и чиновниками Требония и туземными сановниками и военными. С давних пор римские офицеры смотрели сверху вниз на своих восточных товарищей, восточные солдаты были для них лишь «вспомогательными войсками»; римляне и теперь со снисходительным пренебрежением относились к туземным генералам. Филипп и Маллук возмущались манией величия Нерона, произволом и наглостью его приближенных. Ведь в конечном счете именно они дали власть римскому императору и помогали ему держаться на поверхности. Они с гневом убеждались, что обманщики, дураки и разбойники, которых они вынуждены были призвать на помощь для охраны своего суверенитета и своих старых владений, берут над ними верх. Поддерживая Нерона перед внешним миром, они внутри вели медленную, подспудную, изматывающую, подлинно восточную войну против Нерона. Варрон старался по мере сил сгладить противоречия; но это плохо удавалось ему, вражда между восточными и западными офицерами и чиновниками переплескивалась через край.
Нерон-Теренций не хотел замечать всех этих трудностей. Он опьянялся звучанием слов «империя», «власть», «армия», «народ», «Восток»; но, по существу, вопросы политики и хозяйства были ему безразличны и интересовали его лишь постольку, поскольку служили предлогом для звонкой риторики. Императорская власть, роль вождя означали для него блеск, стечение народа, парады, возведение построек, празднества, «ореол» и прежде всего – речи, речи. Когда же дело касалось политических и экономических вопросов, он снисходительно кивал головой и укрывался за броней своего «царского величия» в убеждении, что если бы действительно угрожали значительные трудности, то внутренний голос подсказал бы ему правильный путь.
Серьезно он относился только к одному: к охране своего императорского величия. Он возобновил и усилил законы об оскорблении величества, упраздненные Флавиями. Его сенат вынужден был судить за этого рода преступления с такой строгостью, как бывало лишь во времена Тиберия и Калигулы. Были изданы суровые указы. Никто, кроме императора, не смел пользоваться смарагдом, чтобы лучше видеть. Запрещено было браниться и рыгать перед изображением императора. Малейшая провинность, даже нечаянная, каралась. Сословие доносчиков процветало.
За оскорбление величества в конце концов был осужден и фабрикант ковров Ниттайи. Он давал много денег на развитие спорта, устроил на своей вилле тот красивый двор для игр, где в свое время встречались иногда Варрон и полковник Фронтон, покровительствовал искусству. Но однажды он не к месту проявил бережливость: из-за превышения первоначальной сметы отказался взять из мастерской на Красной улице заказанную им статую Митры. Теперь против него было выдвинуто обвинение: он якобы, перед тем как справить нужду, не снимал с пальца перстня, в который была вделана гемма с изображением головы Нерона. Сенат присудил его к ссылке. Император удовольствовался тем, что конфисковал его имущество. Нерон и Кнопс посмеивались. Теперь торговец коврами Ниттайи уже не сможет притеснять честных горшечников, если те перерасходуют скудную сумму, которой скряга предполагал отделаться.
Распространение слухов о мужском бессилии Нерона император также толковал как оскорбление величества. Так как эти слухи нельзя было заглушить запретами, он пытался действовать другими путями. На глазах у всех к нему в спальню приводили по его приказанию женщин – знатных и простолюдинок; а затем через несколько дней эти женщины исчезали. Всюду шепотом, на ухо рассказывали, что боги, завидуя счастью Нерона, не позволяли ему наслаждаться утехами любви и умерщвляли каждую женщину, к которой он прикасался. Когда небо вернуло ему власть, император надеялся, что это проклятие будет с него снято, но теперь оказалось, что оно все еще в силе. Поэтому император решил окончательно отказаться от женщин. По той же причине – не желая, чтобы это проклятие поразило его подругу, Клавдию Акте, – он расстался с ней и, несмотря на свою любовь, отослал из пределов своей империи. Были люди, которые этому верили.
Нерон чувствовал себя в безопасности, счастливым, и ему казалось, что власть его упрочена на вечные времена. Он принимал парады, солдаты с ликованием встречали его. На Евфрате поднялся, точно из-под земли, его город Нерониада, в столицах подвластных ему областей повсюду вырастали белые и золотые здания. Его окружал «ореол», впереди него несли огонь. Не было никого, кто бы усомнился в том, что в Лабиринте становилось светло, когда он туда спускался; он отправлялся в свой искусственный грот, кормил своих летучих мышей, в которых жили души людей, посланных им в подземное царство, вел с ними разговоры. Он созерцал, сытый и счастливый, свой двоящийся профиль на золотой монете. Он все больше проникался своим призрачным величием.
А на реке Скирт, над городом Эдессой, с каждым днем все отчетливей выступало на скале изображение: Нерон верхом на летучей мыши. Зеваки толпились вокруг и глазели на рабочих и на гигантский рельеф. Императору это изображение казалось прекраснее, чем статуя всадника Митры. Народу оно, быть может, внушало страх, а быть может, казалось смешным. Этого никто не знал: ибо никто не осмеливался говорить, стоя перед изображением императора, – из страха перед шпионами Кнопса и Требония.
Работа подвигалась вперед. Уже можно было назначить день, когда барельеф будет открыт и освящен: 21 мая.
16
Радикальное решение
Кнопс теперь часто встречался со своим тестем, горшечником Горионом: у него он выведывал, что думают массы о Нероне. Грубая фамильярность Гориона, все возраставшая, уже сама по себе была для Кнопса мерилом, по которому он мог судить о недовольстве императором в народе.
Вскоре дело дойдет до того, что тесть его осмелится даже вспомнить бесстыдную
