Ночные журавли - Александр Владимирович Пешков

посреди бескрайней тайги – всего лишь одна невероятно малая часть моей жизни.

В голове прояснилось. Чего горевать? Не отыщем пропавшую избу, так выберемся на верхнюю дорогу, пойдем к станции. А там и до рассвета рукой подать…

Седой инструктор – стряхнув снег с виска, будто честь отдал, – поднялся и ушел: мол, поищу дорогу. Молча проводили мы навьюченную спину. Пустили по кругу оставшийся ликерчик. Куда торопиться – вся ночь впереди! Колпачок на цепочке хлестал фляжку приятным бодрым звуком. Правда, царапающие нотки становились все тоньше. А когда фляжка вовсе опустела, ее нутро выдохнуло влажный гул, подобный тому, что тянул из поймы ручья.

Нога моя онемела, но боль притупилась. Теперь я шел последним, надеясь, что крайнего туриста поймает первым в свои сети утренняя заря…

Где-то вдали послышалось что-то невнятное – словно берега ручья разжали припухшие губы!

Голос показался мне ворчливым и будто бы разочарованным в очередной раз. Мол, опять ошибся!.. Мы шли по дну оврага по следам инструктора, а крик повторился откуда-то сбоку, со склона. Видимо, он опять разглядел призрачную крышу. Я сказал себе под нос: «Ну, разжигай печку, если нашел!» В конце концов, должна же где-то быть печка!..

Группа сжалась, туристы вытягивали руки и ловили плечо впереди идущего, словно вереница слепых бродяг. Тропа петляла, мы спотыкались о толстые корни.

Под ноги я уже не смотрел: лишь улавливал с досадой, когда ботинок засасывался в черный ил!

А когда прибрежная грязь стала вовсе непроходима, показался мостик с перилами из жердей, бросающих на чистый снег изломанную тень.

Перед мостом была запруда из камней, а возле нее – рубленая баня, прижавшаяся к каменному утесу. В эту минуту захотелось вспомнить простое и хорошо знакомое чувство усталости после парной. Я присел на завалинку бани, на кучу старых веников, припорошенных снегом, и бездумно глядел, как переливаются на воде темные маслянистые струи. На дне омута – лунным просевом – рассыпалась белая галька!

Огромные валуны крепко спаянны мхом, и казалось, что ручей шумит здесь почти кротко, признав силу людей, перегородивших его.

Уже с большим трудом я ступил на мостик (потом это повторилось на крыльце дома) – ступни вдруг пронзила острая боль. Было в ней какое-то отчаянное неприятие ровной поверхности, будто теперь я мог ходить только по мягкой земле или снегу.

Последний подъем казался вовсе бесконечным!

Бревенчатая изба не вышла навстречу. Она лишь постепенно нависала над моей головой темным козырьком высокой крыши. Дверь открыта настежь, в сизой морозной мгле рыскал огонек фонарика.

Я вошел, спотыкаясь на пороге. Изба взяла меня за пазуху, как подброшенного котенка.

Голубые лучи проникали внутрь через мутные окна: они лежали на холодных нарах, на стылых кирпичах печки. Их присутствие холодило душу. Лунный свет щипал усталые глаза.

В нос ударил запах копченой глины, осиновых дров и сыпучей трухи от березовой коры. Боже, каким мгновенно прекрасным показался мне этот запах!

14

Вот вспыхнула свеча, подпалив голубые щупальца лучей.

Вспомнилась огромная солнечная свеча в осиновом лесу. И так легко соединилась она с маленькой свечкой, горящей теперь на столе. Мне тоже стало легко, а более того – радостно, что не забыл я ту свечу! Вернее сказать: сохранил тот настрой удивления! Весь мой поход, все мучения вместились в один миг, уже прожитый. Что-то странное, вроде грусти, чувствовал я сейчас!

Испачкав золой новые штаны, возился у печки инструктор. Охотничьим ножом строгал щепу для растопки. Нудно скрипела заржавевшая железная дверца. Затрещала в огне березовая кора. Плоской сизой лентой выползал дымок из щелей печки. Не раз поперхнувшись от натуги, рывками прерывалась дымная лента, а затем распушалась едкими клубами.

Туристы переодевались, распространяя в холодном воздухе запах отсыревших тел. Горьковатый дым окутывал их, путался в мокрых футболках и носках, поднимался вверх, ударяясь в потолочную балку. Туристы усаживались на нары, чувствуя холод сырых досок.

От суеты в доме моргала свеча.

Блестел на столе граненый стакан. Из него торчали алюминиевой хризантемой гнутые ложки и щербатые вилки.

Главное сейчас, быстрее согреться – гуртом сдвинули походные кружки. И вот уже склонилась над ними, в холодной испарине, победная фляжка!..

Изба нагревалась медленно, картошка в чугунке – сколько ни пробовали – была еще сырой; мы пили водку, закусывая помидорами с хреном.

– Это таежное сало?

– Окорок с лесной смородиной.

– Вот гляди! Мяса с палец!..

По свече сползали робкие капли.

Я разглядывал, словно впервые, лица своих товарищей: темные глаза, сильные руки, натруженные плечи! Казалось, что сейчас мы все похожи: и лицом, и голосом, и движениями.

Одна девушка смеялась виновато: «Разлился кетчуп на крыльце!» Маленькая, на вид такая хрупкая, что роговая оправа очков казалась самой прочной частью ее образа. Она легко отрывалась от стола и шла к печке, сама назначив себя дежурной. Затем возвращалась, размахивая половником, как дирижерской палочкой:

– Ну надо же, кетчуп пролила!

– Да брось ты! Не водка же!..

Седой инструктор пылал красными щеками, будто снегирь после купания! У него открылась забавная черта: он умел громко смеяться каким-то неподражаемо вкрадчивым звуком. Обладатель шуршащих штанов пил из кружки, прикрывая верхние веки, с совиной безмятежностью. Самым выносливым из нас оказался застенчивый блондин: последние пару километров он нес два рюкзака попеременно. А сейчас скромно поправлял ладонью мягкий чуб на стриженой голове, похожий на желтую огуречную завязь.

На нарах сидела спиной к столу еще одна девушка. Лицо ее из «прошлого, из былой печали», глаза сощурены на лунный свет! Она приладила на колени гитару и запела как-то исподволь, никого не перебивая: «С нами женщины, все они красивы!..» Ей подпевали вразнобой, вспоминая каждый свое: черемуху в цвету, костер у реки, лодку на озере. Одним словом – свою туристическую молодость – за ней и в тайгу отправились!

Разговор теплел, горели уши.

А у меня было чувство, что это еще не ночлег. Хоть и постелили на нарах уже спальные мешки.

Сердце не могло успокоиться! Не хотело смириться, что без его участия тоскует ветер в горах, точит вода лед в проталинах, грустит луна в туманном ореоле!

А затем, как водится в таежном застолье, настала минута просветления! Когда вдруг остро почувствуешь свою заброшенность в дымной избе, посреди тайги, а тело все болит, отказываясь завтра идти куда-то…

И наперекор минутному отчаянию запели тихо, без надрыва, с какой-то отрадной легкостью в душе.

Удивительно, сколько сил осталось в ней!

Гитару передавали из рук в руки. В тесноте за столом приходилось задирать гриф к потолку. Пели так же, как шли – одолевая поэтические