Николай Гумилев - Юрий Зобнин

«Огонь пришел Я низвести на землю, и как желал бы, чтобы он уже возгорелся», — говорит Господь ученикам (Лк. 12: 49). «Огнем», пронизывающим тварную материю, открытую навстречу Богу, христианские мыслители традиционно называют благодатное действие Святого Духа, поскольку именно этим образом оно описано в изображении Пятидесятницы (Деян. 2: 3). Земная природа предназначена к тому, чтобы быть «звездою, огнем пронизанной насквозь», т. е. быть «обоженой», открытой навстречу Творцу, ее нынешнее «убогое» состояние зверства — лишь «нищенские одежды», силою случая напяленные на нее.

Уже в раннем творчестве Гумилева мы встречаемся с переживанием природного «покоя» как повода к ощущению Богоприсутствия, повода к молитве:

Солнце скрылось на западеЗа полями обетованными,И стали тихие заводиСиними и благоуханными.Сонно дрогнул камыш,Пролетела летучая мышь,Рыба плеснула в омуте…… И направились к дому те,У кого есть домС голубыми ставнями,С креслами давнимиИ круглым чайным столом.

Я один остался на воздухеСмотреть на сонную заводь,Где днем так отрадно плавать,А вечером плакать,Потому что я люблю Тебя, Господи.

Антитезой ужасам «Африканской охоты» в гумилевском творчестве начала 1910-х гг. является описание «Рождества в Абиссинии», когда «звери» в Святую Ночь превращаются вновь в «животных»:

Месяц встал; ну что ж, охота?Я сказал слуге: «Пора!Нынче ночью у болотаНадо выследить бобра».

Но, осклабясь для ответа,Чуть скрывая торжество,Он воскликнул: «Что ты, гета,Завтра будет Рождество.

И сегодня ночью звери:Львы, слоны и мелкота —Все придут к небесной двери,Будут радовать Христа.

Ни один из них вначалеНа других не нападет,Ни укусит, ни ужалит,Ни лягнет и ни боднет.

А когда, людьми не знаем,В поле выйдет Светлый Бог,Все с мычаньем, ревом, лаемУ его столпятся ног.

Будь ты зрячим, ты б увиделТам и своего бобра,Но когда б его обидел,Мало было бы добра».

Я ответил: «Спать пора!»

Рождественская ночь — самое яркое выражение той возможности «преображения природы» в «звезду пронизанную насквозь» огнем Святого Духа из убогой больной в «нищенских одеждах» греховной плоти. «Слава в вышних Богу и на земле мир, в человека благоволение» — поют ангелы под Вифлеемской Звездой (Ак. 2:14). Звери (точнее, животные, вол и осел) первыми приходят к родившемуся от Девы Младенцу в вертепе — так, как это изображено на иконе Рождества, и Он сам, начиная Свое служение, прежде чем идти к людям, идет в пустыню ко зверям и ангелам: «И был Он там в пустыне сорок дней, искушаемый сатаною, и был со зверямщ и Ангелы служили Ему» (Мк. 1:13). В этом было бы что-то невмещаемое разумом, если только мы не вспомним, что в зверях-животных, как это ни дико звучит, полнее, чем в человеке, сохранился райский образ невинной твари — ведь собственно «зверством» заражает их общение с падшим человеком, сами они не грешили. В стихотворении Гумилева, кстати, это упомянуто:

Ни один из них вначалеНа других не нападет,Ни укусит, ни ужалит,Ни лягнет и ни боднет,

— т. е. ни один «зверь» по своему произволению в Рождество не обнаружит «зверства», если, конечно, «гета» и в это святое время не придет с винтовкой и не заразит весь собор животных, торжественно встречающих Бога, собственной звериной жаждой крови и смерти.

Звери острее чувствуют «этику» эпифании, «этику» покоя, нежели человек, — так было и в райском саду, так продолжается и по сей день.

Заметим, что на кощунственность «африканской охоты» в Святую Ночь указывает «гете» (т. е. «белому господину», европейцу, «гуманисту» и христианину) слуга африканец — и так поражает его этим деликатным «напоминанием», что в ответ у «геты» находится только растерянное и не очень, между прочим, благочестивое (в Святую Ночь вообще-то нужно бодрствовать и молиться) приказание:

Я ответил: «Спать пора!»

Слуга-абиссинец, плоть от плоти Африки, с ее «звериной душой», вдруг оказывается более метафизически чутким, чем его хозяин-европеец. Это, кстати, заставляет вспомнить, что Африка, при всей своей «дикости» и греховной «безрассудности», является как-никак частью света, гораздо раньше принявшей в себя учение Христа, нежели Европа; более того, Африка дала убежище Младенцу Христу в самые первые месяцы Его земной жизни. Гумилев не забывает об этом, и, вспомним, завершает «Вступление» к «Шатру» обращением уже не к «грешной», а к «святой» Африке:

Дай скончаться под той сикоморою,Где с Христом отдыхала Мария.

И особая «греховность», и особая «святость» Африки в творчестве Гумилева целиком обуславливаются природным изобилием «черного континента», невиданным разнообразием и первозданной свежестью как растительных, так и животных форм. Об этом упоминается во многих «африканских» стихах, а в первой редакции «Судана» мы находим рассказ о том, как Творец посылает в Африку особого ангела — садовода и художника, чтобы тот —

Сотворил отражение рая:Он раскинул тенистые рощиПрихотливых мимоз и акаций,Рассадил по холмам баобабы,В галереях лесов, где прохладноИ светло, как в дорическом храме,Он провел многоводные рекиИ в могучем порыве восторгаСоздал тихое озеро Чад.

А потом, улыбнувшись, как мальчик,Что придумал забавную шутку,Он собрал здесь совсем небывалых,Удивительных птиц и животных.Краски взяв у пустынных закатов,Попугаям он крылья раскрасил,Дал слону он клыки, что белееОблаков африканского неба,Льва одел золотою одеждойИ пятнистой одел леопарда,Сделал рог, как янтарь, носорогу,Дал газели девичьи глаза.[…]Бродят звери, как Бог им назначил,К водопою сбираются вместеИ не знают, что дивно прекрасны,Что таких, как они не отыщешь…

Именно изобилие природной материи, возмущаясь, погружает Африку в «оглушительный рев и топот», «облекает» ее в «пламя и дымы». Но на фоне этого исступления «звериной души» кажутся особенно метафизически глубокими те мгновения успокоения, природной тишины, переживая которые лирический герой Гумилева (а вместе с ним и читатель) открывает перед собой тайну той первозданной твари, которая есть «добро зело». Таков, например, пейзаж ночного Красного моря: