Николай Гумилев - Юрий Зобнин

Именно изобилие природной материи, возмущаясь, погружает Африку в «оглушительный рев и топот», «облекает» ее в «пламя и дымы». Но на фоне этого исступления «звериной души» кажутся особенно метафизически глубокими те мгновения успокоения, природной тишины, переживая которые лирический герой Гумилева (а вместе с ним и читатель) открывает перед собой тайну той первозданной твари, которая есть «добро зело». Таков, например, пейзаж ночного Красного моря:

И огнями бенгальскими сразу мерцатьНачинают твои колдовские струи,Искры в них и лучи, словно хочешь создать,Позавидовав небу, ты звезды свои.

И когда выплывает луна на зенит,Ветр проносится, запахи леса тая,От Суэца до Баб-эль-Мандеба звенит,Как эолова арфа поверхность твоя.

На обрывистый берег выходят слоны,Чутко слушая волн набегающих шум,Обожать отраженье ущербной луны,Подступают к воде и боятся акул.

И не случайно, конечно, эта дивная картина завершается «библейской» строфой:

И ты помнишь, как, только одно из морей,Ты исполнило некогда Божий закон,Разорвало могучие сплавы зыбей,Чтоб прошел Моисей и погиб Фараон.

Точно так же описание буйной «дневной» жизни Судана сменяется (в первом варианте стихотворения) описанием «вечернего» покоя:

Вечер. Глаз различить не умеетЯрких нитей на поясе белом;Это знак, что должны мусульманеПред Аллахом свершить омовенье,Тот водой, кто в лесу над рекою,Тот песком, что в безводной пустыне.И от голых песчаных утесовБеспокойного Красного моряДо зеленых валов многопенныхАтлантического океанаЛюди молятся. Тихо в Судане,И над ним, над огромным ребенком,Верю, верю, склоняется Бог.

В творчестве Гумилева «бурная» природа является отражением человеческих страстей, «тихая» — напоминанием о рае; в стихийном возмущении человек созерцает собственный грех, в природном покое — благость Творца. Так образы мощных деревьев вызывают у лирического героя Гумилева размышления о «величье совершенной жизни»:

Я знаю, что деревьям, а не нам,Дано величье совершенной жизни,На ласковой земле, сестре звездам,Мы — на чужбине, а они — в отчизне.

Деревья оказываются родственными не нынешней земле, облеченной в «нищенские одежды» греха, а той самой «звезде, огнем пронизанной насквозь», о которой мечтал и которую никак не мог представить герой «Природы». Мы уже знаем, что таковой была земля до грехопадения Адама, земля рая, пронизанная Святым Духом, огненная. «Величьем совершенной жизни», таким образом, оказываете я райский покой, присущий ныне отчасти только самым могучим деревьям, как бы сохраняющим незыблемое, статичное положение среди общего стихийного треволнения окружающего их мироздания (Гумилев называет дуб, пальму, вяз, сикомору). Созерцание деревьев вызывает у лирического героя желание, которое в святоотеческих творениях называется «беганьеммира», т. е. «устранение от мирских дел» (преподобный Исаак Сирин), а также желание «безмолвия»:

О, если бы и мне найти страну,В которой мог не плакать и не петь я,Безмолвно поднимаясь в вышинуНеисчислимые тысячелетья!

И «беганье мира», и «безмолвие» — аскетические упражнения, ведущие христианина к устроению жизни на основаниях, приближающихся к райскому бытию, «идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь бесконечная»; «натурфилософское» созерцание дает наглядный урок духовных добродетелей. Именно эта «позитивная» сторона православной «натурфилософии» давала Гумилеву повод «не печалиться», видя в природе «сфинкса без загадки»:

Я не печалюсь, что с природыПокров, ее скрывавший, снят,Что древний лес, седые водыНе кроют фавнов и наяд.

Не человеческою речьюГудят пустынные ветра,И не усталость человечьюНам возвещают вечера.

Нет у в этих медленных, инертныхПреображеньях естества —Залог бессмертия для смертных,Первоначальные слова.

«Природа» не имеет своих собственных «слов», которыми она могла бы поведать человеку некие «новые» истины, отличные от тех, которые он усваивает в Священном Писании и Предании. Но при этом природа является воплощением Первоначальных Слов, произнесенных «в начале» Творцом. И в таковом качестве она действительно является «залогом бессмертия для смертных», ибо «читая» этот «текст», человек лично утверждается в бытии и благости его Автора. «Вся земля, исполненная славы Господа Саваофа […] поведает носимую на себе славу человеку, который один только на земле может понимать ее хвалебные вещания. Таким образом, человек составляет живую связь между небом и землей, между творцом и тварью. Чрез его сознание и свободу приносится к Творцу бессознательное славословие земных тварей. Созерцая совершенства Божии в природе, сознавая еще высшие совершенства в своем собственном существе, раскрывая в себе образ Божий стремлением и уподоблением Первообразу, восполняясь богоподобными совершенствами, человек сознательно и свободно прославляет Господа и таким образом […] возносит славословие и свое и всех подчиненных ему тварей великому Творцу вселенной» (Премудрость и благость Божия. Пг., 1918. С. 75–76; цит. по: Протоиерей Аиверий Воронов. Догматическое богословие. М., 1994. С. 18).

О «словесном священнодействии», доступном лишь человеку, созерцающему литургийную «партитуру» тварного природного бытия, Гумилев рассказывает в своей сказке-притче о «Драконе», перетолковывая в духе христианской натурфилософии модную в то время в декадентских литературных кругах оккультную легенду о «видении» Гермеса Трисмегиста, мифического «величайшего мудреца Египта», который дал основы «высшегознания» последующим «тайныммистическим учениям» всех времен и народов. В компилятивном изложении она выглядит так: «Гермес, бродя однажды по пустынному и горному месту, предался медитациям и молитвам. Следуя секретным инструкциям Храма, он постепенно освободил свое высшее сознание от бремени телесных чувств, и освобожденная таким образом его душа открылась таинствам трансцидентальных сфер. Он узрил фигуру, страшную и ужасающую. Это был Великий Дракон, с крыльями, закрывающими все небо, изрыгавший во всех направлениях огонь (Мистерии учат, что Универсальная Жизнь персонифицирована в виде дракона). Великий Дракон воззвал к Гермесу и спросил его, зачем он размышляет о Мировой Мистерии. Потрясенный увиденным, Гермес простерся перед Драконом, умоляя раскрыть его подлинное имя. Огромное создание ответило, что его имя Помандрес, Ум Вселенной, Творческий Разум и Абсолютный Повелитель всего. […] Гермес умолил Помандреса раскрыть природу Вселенной и суть богов. Дракон неохотно согласился, взяв с Трисмегиста слово хранить в уме его образ» (Холл М. П. Энциклопедическое изложение масонской, герметической, каббалистической и розенкрейцерской герметической философии. Новосибирск, 1993. С. 115).