Чернильная смерть - Корнелия Функе

— Дориа вернулся из разведки. Мальчик еле дышит, он, похоже, бежал всю ночь. Говорит, что Зяблик направляется сюда, он проведал о пещере. Откуда — никто не знает. — Баптиста потер рябые щеки. — У них собаки. Дориа говорит, они будут здесь сегодня к вечеру. Надо уходить.

— Уходить? Куда?

Куда они пойдут с кучей истосковавшихся по дому детей? По лицу Баптисты Фенолио видел, что разбойники тоже не знают ответа.

Ну вот! Что теперь скажет всезнающая мадам Лоредан? Можно работать в такой обстановке?

— Скажи Принцу, что я зайду к нему сейчас.

Баптиста кивнул. Едва он отошел, к Фенолио подбежала Деспина. Личико у нее было испуганное. Дети сразу чувствуют, когда что-то не так. Они привыкли угадывать то, чего им не говорят.

— Иди сюда!

Пока Розенкварц обмахивал кленовым листом свеженаписанные слова, Фенолио взял Деспину на колени и погладил по светлым волосам. Дети… Фенолио многое прощал своим злодеям, но, с тех пор как Свистун стал охотиться на детей, он хотел одного: поскорее написать ему смерть, причем жестокую. Ах, почему он не сделал этого раньше! Но со Свистуном придется подождать, как и с песнью о Перепеле. Куда деваться с детьми? Соображай, Фенолио, скорее.

В отчаянии он потер морщинистый лоб. Неудивительно, право, что мысли прочерчивают на лбу такие борозды.

— Розенкварц! — крикнул он. — Сходи за Мегги. Скажи, чтобы читала то, что я успел написать. Ничего, что незакончено. Пока хватит и этого!

Стеклянный человечек так резво помчался исполнять поручение, что опрокинул вино, принесенное Баптистой, и одеяло Фенолио окрасилось алым, как будто его залили кровью. Книга! Фенолио поскорее вытащил ее из-под мокрого одеяла. «Чернильное сердце». Название ему до сих пор нравилось. Что случится, если эти страницы отсыреют? Может быть, весь его мир начнет разлагаться? Но бумага была сухой. Только угол обложки немного подмок. Фенолио потер его рукавом.

— Что это? — Деспина вынула у него из рук книгу. Ну конечно! Откуда ей знать, что такое книга? Она ведь выросла не в замке и не в доме богатого торговца.

— Здесь хранятся истории, — сказал Фенолио.

Он слышал, как Эльфогон сзывает детей, слышал возбужденные голоса женщин, начинающийся плач. Деспина испуганно прислушалась, но снова отвлеклась на книгу.

— Истории? — Она полистала страницы, как будто ждала, что с них посыплются слова. — Какие? Ты нам их рассказывал?

— Эти — нет.

Фенолио мягко вытянул книгу из рук Деспины и посмотрел на страницу, которую она открыла. Оттуда глядели его собственные слова, написанные так давно, что звучали как чужие.

— Что это за история? Ты мне ее расскажешь? Фенолио смотрел на свои старые слова, написанные тем Фенолио, которого больше не было, Фенолио, чье сердце было моложе и легкомысленнее. «И не так тщеславно» — добавила бы, наверное, сеньора Лоредан.

«О краях к северу от Омбры рассказывали чудеса. Никто из жителей города не видел их своими глазами, но все знали о них из песен. Когда крестьяне хотели на несколько драгоценных мгновений забыть о тяжком труде, они воображали, что стоят на берегу озера, в чью зеркальную гладь будто бы любят смотреться великаны. Они представляли себе, как всплывают на поверхность живущие там русалки и забирают их к себе во дворцы из жемчуга и перламутра. Пот тек по лицам крестьян, но они тихонько напевали песни о горах, накрытых снежными шапками, и о гнездах, которые люди построили на огромном дереве, когда великаны начали воровать их детей».

Гнезда… Огромное дерево… Воровать детей… Да, это оно!

Фенолио схватил Сланца и посадил на плечо Деспине.

— Сланец проводит тебя к маме, — сказал он. — Мне нужно к Принцу.

«Сеньора Лоредан права, Фенолио! — думал он, торопливо пробираясь через толпу перепуганных детей, плачущих матерей и растерянных разбойников. — Ты глупый старик, мозги у тебя затуманены вином, и ты не помнишь собственную повесть! Орфей, наверное, теперь больше знает о твоем мире, чем ты».

Но тщеславие, жившее у него где-то между лбом и грудиной, сразу возмутилось. «Да как же тебе все их помнить, Фенолио? — зашептало оно. — Их просто слишком много. Такая уж у тебя неисчерпаемая фантазия».

Да-да, он тщеславный старик, и не спорит с этим. Но разве для гордости совсем уж нет оснований?

Негодные помощники

Когда мы, уходя, играем в игры, Для бегства оставляя щель.

Сквозняк Судьбы, болтами скрипнув.

Предательски захлопнет дверь.

Мортола сидела на тисовом дереве. Черное оперение сливалось с темными ядовитыми иглами. Левое крыло у нее болело. Слуга Орфея чуть не сломал его своими толстыми пальцами, сороку спас лишь клюв. Она в кровь расклевала ему безобразный нос и каким-то чудом выпорхнула из палатки, сама не веря, что уцелела. С тех пор она не могла летать далеко, но хуже было другое — ей не удавалось стряхнуть птичий облик, хотя она давно уже не глотала зерен. Когда она в последний раз была человеком? Два, три дня назад? Сорока дней не считала, она думала только о жуках и личинках (жирных, белых личинках!), о зиме и ветре да о блохах в перьях.

Последний, кто видел ее в человеческом образе, был Хват. Да, он сделает то, что она ему нашептала, нападет в лесу на Змееглава, но в благодарность за добрый совет он обозвал ее проклятой ведьмой и едва не отдал на растерзание своим людям. Она укусила его за руку и осыпала их всех страшными проклятиями, пока от нее не отступились, а потом в кустах снова положила под язык зерна, чтобы улететь к Орфею, но там его слуга чуть не сломал ей крыло! Глаза бы ему выклевать! И всем остальным! Запустить когти в эти глупые рожи!

Мортола испустила жалобный крик, и разбойникам показалось, что птица кличет их смерть. Они не поняли, что эта сорока — та самая старуха, которую они хотели убить несколько дней назад. Они вообще ничего не понимают. Что они собираются делать без помощи Мортолы с книгой, если действительно заполучат ее в свои грязные руки? Они были глупы, как белые личинки, которых она выкапывала из земли. Они что, воображают, что книгу надо просто потрясти или постучать по гниющим страницам и оттуда дождем польется обещанное золото? Нет. Похоже, они вообще ни о чем не думали, а просто сидели в лесу и ждали наступления темноты, чтобы подкрасться к дороге, по которой поедет черная карета. Через несколько часов им предстоит сразиться со Змееглавом — и чем они заняты? Пьют самогон, украденный у какого-то угольщика, мечтают о будущем богатстве и бахвалятся, как убьют сперва Змея, а потом и Перепела. «А как же три слова? — мысленно кричала им сорока. — Кто из вас, дураков, способен вписать их в Пустую Книгу?»

Но Хват, похоже, подумал об этом.

— А когда заполучим книгу, — рассуждал он заплетающимся языком, — мы изловим Перепела и заставим его вписать туда три слова, а когда Змей помрет, а мы озолотимся, мы и Перепела убьем, потому что мне осточертело слушать глупости, которые о нем распевают.

— Да, пусть теперь песни поют о нас! — подхватил пьяный Гекко, заталкивая в клюв своей вороне кусок хлеба, пропитанного водкой. Одна только эта ворона нет-нет да и поглядывала вверх, на Мортолу. — Мы прославимся больше, чем они все! Больше, чем Перепел, больше, чем Черный Принц, больше, чем Огненный Лис и его поджигатели. Больше, чем… как там звали его прежнего хозяина?

— Каприкорн.

Имя раскаленной иглой вонзилось в сердце Мортолы. Она крепче вцепилась в ветку, сотрясаясь всем телом от мучительной тоски по сыну. Еще раз увидеть его лицо, подать ему еду, постричь волосы…

Сорока снова пронзительно вскрикнула — ее боль и ненависть разнеслись эхом по темной долине, где разбойники поджидали в засаде владыку Дворца Ночи.

Ее сын. Ее великолепно жестокий сын. Мортола вырывала клювом перья на груди, словно пытаясь расправиться с болью в сердце.

Умер. Погиб. А его убийца изображает благородного разбойника, и ничтожная чернь, прежде дрожавшая перед ее сыном, поет о нем хвалебные песни. Его рубашка уже пропиталась красной влагой, жизнь уже вытекла из него, но маленькая ведьма его спасла. Может быть, она и сейчас где-то нашептывает колдовские слова? Она клювом искромсает физиономию и ей, и ее отцу, так что предательница-служанка их не узнает… Реза… Она узнала тебя, Мортола, это точно… но что она может сделать? Перепел ушел один, а его жена играет ту роль, что и все женщины в этом мире, — роль ожида… Гусеница!

Она торопливо склюнула мохнатое тельце. «Гусеница, гусеница!» — ликовало все в ней. Проклятые птичьи мозги! О чем она думала? Ах да! Об убийстве. О мести. Это чувство было птице знакомо. Ее перья встопорщились, а клюв так яростно заколотил по древесной коре, словно это было лицо Перепела.