Век - Фред Стюарт

Милли удивилась:

— Он сказал тебе это?

— Конечно нет, да я бы никогда и не спросил об этом. Но то грузовое судно, что протаранило яхту Тацци, принадлежало компании «Притчард лайнс», которая славится безаварийностью. А Фрэнк Притчард — старый приятель отца. Все это слишком подозрительно, чтобы быть простым совпадением. Ты можешь в это поверить? Мой отец — убийца? Невероятно!

Милли положила руку на его колено:

— Каков отец, таков и сын. Ведь ты убийца, Дрю. Просто у тебя не было еще возможности кого-нибудь убить.

Он на секунду отвлекся от движения по Седьмой авеню и покосился на нее.

— То, что ты говоришь, чертовски мерзко.

— Но это правда. Ты плохой человек, Дрю. Самодовольный, нахальный, сверхчестолюбивый и сверхсексуальный. Ты настолько нечистоплотен, что пытался обмануть своего отца, чтобы отомстить ему. Единственная твоя хорошая черта — это смелость. Ты ведь не испугался, когда они похитили тебя, так ведь?

— Немного испугался. Я полагаю, это означает, что ты обдумала мое предложение и решила меня отвергнуть?

Она улыбнулась, ее рука скользнула ему на бедро.

— О нет, я подумала и решила принять его.

Он опять посмотрел на нее и спросил:

— Почему?

— Потому что, каким бы плохим ты ни был, Дрю, ты возбуждаешь меня. Возбуждаешь так, как ни один мужчина в мире. Думаю, это интересно — быть миссис Дрю Декстер.

Он резко свернул в сторону, чтобы избежать столкновения с шедшим навстречу грузовиком.

— Если ты не уберешь руку, нам придется пожениться на больничной койке.

— Не возражаю. Я схожу с ума по тебе, Дрю. — Милли нехотя убрала руку. — Наверное, я всю жизнь буду раскаиваться в этом, — вздохнула она.

Затем достала компактную пудру и посмотрелась в зеркало.

Часть VII

Церковь и государство

1927

Глава 35

Алессандро Блассетти, шестидесятилетний автор антифашистского романа «Сумерки», пил горячее какао в спальне на втором этаже своей виллы в пригороде Сиенны и смотрел на необычно крупные снежинки, медленно кружившие за окном, когда в дверь внизу забарабанили. Блассетти страдал от артрита, и шерстяной плед укрывал его пораженные болезнью ноги. Руки его были изуродованы так, что трудно было держать ручку, однако до сих пор он противился мольбам жены, детей и врача поехать на зиму на юг. Блассетти любил Тоскану, где прожил всю свою жизнь, и заявил, что зимы здесь достаточно мягкие, хотя нынешний снегопад доказывал его неправоту. Сейчас он поставил чашку с какао на стол и прислушался к шуму внизу.

Его жена закричала:

— Нет! Вы не должны трогать его! Он — старик! Он не сделал никому ничего плохого.

Потом по лестнице загрохотали сапоги. Алессандро Блассетти смотрел на дверь. Она распахнулась, и в комнату вошли трое мужчин в черной форме. Писатель узнал среднего из них, человека яркой наружности. Тот направился к нему.

— Алессандро Блассетти? — спросил фашист.

— Да, это я.

— Вы написали декадентский роман «Сумерки», в котором высмеяли взгляды и личность дуче?

— Да, это верно, — старый человек говорил очень медленно, — знаете, его легко высмеивать. А вы — Фаусто Спада?

— Вопросы здесь задаю я.

— Когда-то я восхищался вашим отцом. Он был хорошим человеком, прекрасным человеком. Он бы посмеялся над вашим дуче так же, как и я…

Фаусто сделал знак двум фашистам, сопровождавшим его. Те подбежали, схватили Блассетти, силой открыли ему рот и начали лить в глотку касторку из двухлитрового сосуда. Синьора Блассетти, показавшаяся в дверях, закричала:

— Вы отравите его! Прекратите это! Прекратите!

— Это просто касторовое масло, — отрезал Фаусто.

— Вы ведь убьете его, слышите, убьете его!

— Замолчите.

Она упала в кресло и застонала, разразившись рыданиями. Блассетти начал задыхаться.

— Пусть отдышится, — приказал Фаусто.

Фашисты отпустили старика. Тот наклонился, и его вырвало. Фаусто наблюдал. Когда Блассетти кончило рвать, он сказал:

— Влейте в него остаток.

Фашисты опять схватили писателя и насильно влили в глотку касторовое масло.

— Дуче — спаситель Италии! — провозгласил Фаусто. — А те, кто выступает против него, — предатели государства, которые будут сурово наказаны. Ваша грязная книжонка конфискована, а ваш издатель оштрафован на пятьдесят тысяч лир. Вам же дается одна неделя на то, чтобы уехать из Италии навсегда. В противном случае вы будете привлечены к суду. Только ваша международная известность спасла вас от чего-нибудь похуже, чем касторка.

Старика снова начало рвать.

— Здесь воняет, — бросил Фаусто, — пошли отсюда.

Обойдя лужу на полу, он пошел к двери.

Синьора Блассетти подняла голову, по ее морщинистому лицу струились слезы.

— Свинья! — крикнула она и плюнула в него.

Фаусто стер с мундира слюну и вышел из комнаты.

Человек в элегантном черном костюме, в пенсне, с пышной гривой седых волос слегка откинул голову назад, закрыл глаза и заговорил нараспев:

— Карло, ты здесь? Ты здесь сейчас, Карло? Если это так, пожалуйста, поговори с нами. Мы ждем от тебя послания, Карло. Твоя мать здесь, и она хочет знать, все ли у тебе в порядке…

Тишина. Профессор Сальваторелли, проводивший спиритический сеанс в библиотеке виллы Фаусто в римском квартале Парноли, держал руки Нанды Монтекатини Спада на карточном столе. Глаза Нанды тоже были закрыты. Жалюзи на окнах были закрыты, пропуская слабые лучи неяркого зимнего солнца.

— Вы чувствуете что-нибудь? — прошептала Нанда, от волнения забывшая одно из правил профессора, запрещавшее разговоры во время сеанса.

— Карло, ты здесь? — повторил профессор. — Твоя мать так ждет, чтобы ты заговорил.

Нанда приоткрыла глаза посмотреть, что происходит, нарушая тем самым еще одно правило. Она увидела, как профессор напрягся, и почувствовала, что он крепко сжал ее руки. Потом он резко откинул голову и заговорил негромким фальцетом:

— Мама, это я, маленький Карло. Как ты, мама?

Нанда задрожала:

— О, дорогой мой, как хорошо слышать твой голос! У меня все хорошо, а как ты?

— Здесь холодно, так холодно…

— Милый, если бы я была с тобой, я бы согрела тебя… Радость моя, я так скучаю по тебе. А ты скучаешь по мне?

— Да, мамочка. Я по тебе очень скучаю. Здесь так одиноко… Мне не с кем играть здесь…

— Но тебе не страшно, милый?

— Нет, не страшно. Просто одиноко и холодно… Теперь я должен идти, мамочка. Я очень люблю тебя и скучаю по тебе.

— Я тоже по тебе скучаю, солнышко мое. А ты не можешь остаться? Не уходи пока.

— Нет, я должен идти. До свидания, до следующего раза.

— До свидания, мой дорогой. До свидания.

Молчание. Она открыла глаза. Как обычно, профессор Сальваторини начал медленно расслабляться. Потом внезапно осел в кресле и выпустил ее руки из своих. Она достала платок из кармана своего нарядного черного платья и вытерла глаза. Затем встала и открыла жалюзи.

— Контакт состоялся? — спросил профессор, открыв глаза и выпрямившись в кресле.

— Да, — вздохнула она, — это было прекрасно.

— Отлично. Я чувствовал, что контакт получится. Вибрации были правильные, ну и, конечно, то, что это была вторая годовщина его смерти, тоже оказалось благоприятным моментом. Как он?

— Так же, как в прошлый раз, — ответила она печально. — Ему холодно и скучно. Одиноко. Бедный Карло, мой бедный малыш.

— Успокойтесь, успокойтесь. — Профессор погладил ее по руке и поднялся с кресла. — Вы же знаете, дети любят жаловаться. Я уверен, что пока он не рассказывает нам о счастливых моментах своей жизни там, но он расскажет. Они всегда рассказывают. О Боже, я опаздываю! — Он взглянул на золотые карманные часы. — В три часа я встречаюсь с графиней Сфорца. Боюсь, что мне надо бежать…

Он поцеловал протянутую руку Нанды.

— Дорогой профессор, — улыбнулась она, — вы делаете меня такой счастливой. И такой несчастной.

— Ах, синьора, у вас нет причины печалиться. Ваш сын жив, только он живет в другом мире, в другом виде. И сознание этого должно радовать вас. Должен ли я прийти снова на следующей неделе в это же время?

— Да, если я сама первой не позову вас раньше. И помните: вы должны посылать счета моему отцу, а не мужу.

— Ну разумеется, синьора. Я никогда не забываю столь важную деталь.

Он придержал двери и склонился в легком поклоне, пока она не вышла из комнаты. Он проследовал за ней в центральный холл, отделанный белым мрамором. Вилла была построена в XIX веке, но после того как Фаусто приобрел ее в 1925 году, Нанда продала или отдала на хранение всю старинную мебель и переделала весь дом в сверхмодном стиле — арт деко. Теперь новые вещи смешались со стариной, слегка дисгармонируя с ней.