Богатые — такие разные. Том 2 - Сьюзан Ховач
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Фактически мы уже жили спокойно, и мои вечера были не более экстравагантными, чем заполненные упорной работой, подчиненные жесткой дисциплине дни. У меня не было ни малейшего понятия о том, что думали о нас наши критиканы. Возможно, половину их измышлений питала убежденность в том, что мы предавались оргиям, которые заставили бы краснеть даже древних римлян, но истина, как часто бывает, была куда более прозаичной, чем любая фантазия. Я приходил с работы домой, и мы усаживались на полчаса на диване в гостиной второго этажа, обменивались новостями. Я выпивал немного томатного сока, Алисия потягивала из стакана молоко, и мы держали друг друга за руки. Покончив с соком, я уходил к себе, чтобы принять душ и переодеться к обеду, а потом присоединялся к Алисии в детской, чтобы пожелать спокойной ночи Себастьяну. Пища к обеду подавалась легкая, обычно рыба, а потом фрукты. Во время беременности, Алисия теряла всякий интерес к мясу и поглощала в огромном количестве яблоки. После обеда мы слушали наше любимое радио-шоу — опять-таки взявшись за руки, — а около половины десятого Алисия начинала зевать и отправлялась в постель. Она быстро уставала, и спать ей нужно было не меньше десяти часов в сутки.
Ни одна провинциальная пара супругов среднего возраста, замурованная в самых респектабельных предместьях, не вела более примерной жизни, и все же надо признаться, что у нас имелись свои трудности. Молодой паре, охваченной самой пылкой в городе любовью, было совершенно неестественно жить подобно стареющим провинциальным мужу и жене.
Естественно, я пытался заниматься с Алисией любовью. Пытался несколько раз, но между нами каждый раз был ребенок. Я ощущал его. Он еле заметно шевелился. Он вызывал во мне чувство вины. Это была вина юноши, попавшего с хорошими намерениями в христианский дом. Все мои храбрые слова о том, что я был человеком двадцатого века, больше ничего не стоили, и я трепетал при одной мысли о десяти заповедях. Я не мог серьезно поверить, что Бога хоть как-то волнует то, с кем я сплю, но детская вера часто коренится слишком глубоко, чтобы ее можно было выкорчевать с помощью логики, и, после третьей неудачной попытки овладеть Алисией, я сказал:
— Мне очень жаль, но я так не могу. Когда он родится, все будет в порядке, но, пока он здесь, в постели, с нами, это невозможно. Я очень, очень сожалею. Прошу тебя, постарайся не очень сердиться на меня.
Она не ответила, но, лежа в темноте, я чувствовал, что у нее в голове проносятся мысли, в которых не было никакого упрека мне. Ничто не нарушало установившуюся тишину, и между нами росло напряжение, пока сам воздух не стал казаться наполненным нашим неверием в свои силы и пока она, потеревшись об меня, не положила руки не средоточие моей плоти.
— Ты не должна этого делать, — спустя несколько секунд машинально проговорил я.
Я не представлял себе, чтобы хорошо воспитанные молодые девушки знали о подобных вещах. Я бы не удивился этому знанию у Вивьен, но мне была отвратительна мысль об Алисии, ведущей себя так, как в моем представлении могли бы вести себя более зрелые, менее связанные принципами женщины.
Алисия не обратила внимания на мой протест.
— Алисия…
— Ты тупой педант, не будь же таким дьявольски провинциальным! — накричала она на меня, и я оцепенел от стыда.
Позднее, когда она добилась результата, а мне удалось перевести дыхание, я робко проговорил:
— Можно?.. Она ответила:
— Ну да же, ради Бога, скорее, пока у меня все не прошло впустую.
Позднее, обняв ее, я щекой почувствовал ее слезы.
— Алисия, дорогая…
— Нет, нет, все в порядке, я счастлива. Я люблю тебя. Прости, я так кричала на тебя… — Она прильнула ко мне. — Я так хочу тебя…
— У меня ужасное чувство, что я… я…
— О небо! Не все ли равно, как это делать?
Но мне было не все равно. Я от всего сердца предпочитал самый обычный способ любви, и, когда прошли недели, и мы по-прежнему продолжали заниматься тем, что я мог бы назвать, по меньшей мере, весьма необычным способом сексуальной жизни, я все с большим нетерпением грезил о том времени, когда мы поженимся, когда Алисия уже не будет беременна ребенком другого мужчины, когда мы будем ложиться в постель без ощущения вины и целиком отдаваться обычному чистому половому сношению, как любая другая пара порядочных супругов.
К сожалению, женитьба начинала казаться бесконечно далекой.
Фоксуорс не мог примириться с тем, что Алисия никогда к нему не вернется, и просто отказывался заводить речь о разводе. Это означало, что вся его энергия сосредоточивалась на проблеме опекунства, и в борьбе за Себастьяна он не отступал ни на шаг. Алисия была плохой матерью, утверждали его адвокаты, и за их спиной стояло мощное общественное мнение. Ни один судья, обладавший хоть какой-то совестью, не мог позволить, чтоб ребенок остался с ушедшей от мужа матерью и с ее беспринципным любовником. Себастьян с няней должны были немедленно отправиться в Олбани.
Мы с Алисией пускали в ход все доводы против Фоксуорса, но я понял, что надежды на то, что мы выиграем дело, не было. Кроме того, у меня не проходила тревога, я боялся, что Алисия превратится в истеричку, но, когда прозвучало неизбежное решение судьи, она приняла его спокойно, и я понял, что она на какое-то время примирилась со своей утратой. Алисия была слишком дальновидной, чтобы допустить самообман.
Когда пришло время попрощаться с сыном, она спокойно поцеловала его, сказала, что они скоро увидятся, и попросила его быть хорошим мальчиком. Потом в последний раз крепко обняла сына и ушла. Я подошел к ней, но она лишь сказала:
— Теперь мне нужно побыть одной, — и заперлась в своей комнате.
Она оставалась там двое суток, ни разу не позвав меня к себе. У ее двери регулярно оставляли подносы с едой, по большую часть еды уносили нетронутой.
Я чувствовал себя больным от постоянной тревоги. Я понимал, что она заставляла себя пережить тот факт, что потеряла ребенка из-за меня, и боялась, что не сможет вынести этого лишения. Я чувствовал себя виноватым, считал себя источником ее страданий, моя вина усугублялась тем, что я не проявлял должного внимания к ребенку и втайне радовался, что мне не придется быть в активной роли отчима. Он был темноволосым и темноглазым, как Ралф Фоксуорс, и я не видел в нем ни одной материнской черты.
После двухдневного добровольного заточения Алисии я решил, что она меня оставит, и мое отчаяние было таким безутешным, что я с трудом заставил себя уйти из банка домой. Но, войдя в гостиную, я увидел, что меня ожидал сюрприз. Меня встретила Алисия. На столе стояли два стакана, один с томатным соком, другой с молоком. На Алисии было новое платье, волосы были уложены по-новому, а на ее пальце сверкало обручальное кольцо с бриллиантом, купленное ей мною у «Картье».