Избранное - Хуан Онетти

Если не вызывали к больному, если не вынуждали мчаться в смешно пыхтящей, сильно подержанной машине, которую он наконец-то купил, доктор в этот час ставил на проигрыватель пластинки с церковной музыкой и принимался раскладывать пасьянсы, слушая, но не более чем краешком уха, музыку — всегда одну и ту же, в одном и том же порядке и на память выученную, пока, слегка взволнованный, он колебался между королями и тузами, между секоналом и бромуралом.

Каждая пластинка неизменной ночной программы, каждый ее пассаж: и устремленные ввысь крещендо, и гибель в финалах — имели определенный смысл, выраженный более точно, чем все, что можно было в нее вложить словесно или мысленно. Однако он, Диас Грей, врач из Санта-Марии, холостяк под пятьдесят, почти совсем лысый, небогатый, привыкший к скуке и к стыду быть счастливым, не мог уделять музыке — именно этой музыке, выбранной отчасти из бравады, отчасти из греховного желания чувствовать себя каждый вечер хотя и в безопасности, но на пороге истины и неизбежного уничтожения, — более чем краешек уха. Иногда, с нарочито плутовским видом, но неумело, он сквозь зубы посвистывал в тон звучавшей музыке, горделиво и решительно перекладывая из одного ряда в другой семерку или валета.

В тот вечер — указываемый Хагеном или любой другой — в десять часов Диас Грей услышал звонок у входной двери. Он быстро смешал карты на скатерти, будто желая замести следы, и остановил пластинку на проигрывателе. «Если в такой час не звонят по телефону, значит, случай тяжелый — тут отчаяние, необходимость застать врача, суеверная надежда, что вид врача, разговор с ним принесут облегчение. Может, это от Фрейтаса: ему осталось не больше недели, — тогда дигиталис, как было назначено, и поговорить о льне с его сыновьями, этими скотами, да о чистокровной скаковой лошади с младшим. Если он умрет на рассвете, я продемонстрирую им мое усердие и терпение, буду бодрствовать, пока не взойдет солнце». Он перешел из столовой в кабинет, потом в прихожую и оттуда крикнул женщине, уже стучавшей каблуками по лестнице из чердачной комнатки:

— Не надо, я сам открою.

Двумя метрами ниже, у двери подъезда, которая никогда не запиралась на замок, Ларсен снял шляпу, чтобы стряхнуть с нее дождевую влагу, и с улыбкой, прося извинения, приветствовал доктора.

— Заходите, — сказал Диас Грей. Он вошел в кабинет, оставив дверь открытой; слыша хлюпанье воды в туфлях поднимавшегося по лестнице гостя, он старался оживить воспоминания, связанные с этим хриплым голосом, с этой кривой ухмылкой.

— Привет, — сказал Ларсен, став в дверях и снимая шляпу, которую на лестнице почему-то опять надел. — Я вам тут вконец испорчу пол. — Он сделал несколько шагов и снова улыбнулся — теперь уже по-иному, без смирения и учтивости, голова склонена набок, круглые расчетливые глазки спрятались среди редких глубоких морщин. — Вспоминаете?

Диас Грей вспомнил все; стоя неподвижно у стола и покусывая губы, он чувствовал, что эти воспоминания наполняют его восхищением и странной жалостью к человеку, с которого в наступившей тишине струится на линолеум вода. Доктор пожал руку Ларсену и положил другую руку на его мокрое холодное плечо.

— Почему не снимаете пальто и не садитесь? У меня есть электрическая печка. Хотите, принесу?

Он держался покровительственно, как более сильный и бескорыстный друг, откровенно это подчеркивая.

Ларсен от печки отказался. Мягким движением он снял пальто и положил его рядом со шляпой на кушетку.

«Но ведь он никогда здесь не бывал, никогда не приводил мне хоть одну из своих женщин, чтобы я обследовал ее с зеркалом. А может быть, когда-то, во времена до антибиотиков, он и заглянул сюда днем, чтобы с этакой болезненной гордостью попросить меня как друга сделать ему зондирование. И однако, он двигается так, будто все здесь, в кабинете, ему знакомо, будто этот визит — повторение многих прежних вечерних посещений».

— Доктор! — произнес Ларсен с шутовской торжественностью, ища взглядом его глаза.

Диас Грей подвинул ему хромированный стул, а сам сел за письменный стол. «Тот угол за ширмой слева от него, кушетка, на которую он уложил свое пальто, будто покойника — и шляпой как бы прикрыл плоское невидимое лицо, — полки с книгами, окна, по которым опять застучал дождь».

— Давно вас не видел, — сказал он.

— Годы, — подтвердил Ларсен. — Курите? Ах да, вы же почти никогда не курили. — Он зажег сигарету, чувствуя, что в нем закипает гнев — что-то от него ускользало, ему было одиноко и неловко на неудобном стуле из металла и кожи, стоявшем посреди кабинета. — Прежде всего, я хочу просить у вас прощения за все неприятности тех лет. Вы вели себя превосходно, хотя ничто вас к этому не вынуждало и никакой корысти в этом деле вы не искали. Еще раз приношу вам свою благодарность.

— Не надо, — медленно произнес Диас Грей, решив извлечь из этого вечера и этой встречи все, что только возможно. — Я делал то, что, как мне тогда казалось, нужно было делать и к тому же приятно было делать. Вы знаете, что отец Бергнер умер?

— Читал об этом довольно давно. Его, кажется, повысили в сане? Назначили на другое место в главном городе провинции?

— Нет, он отсюда не выезжал. Не пожелал уехать. Когда он заболел, я лечил его.

— Вы мне не поверите, но после всего, что произошло, я убедился, что наш священник был большим человеком. Он — в своем деле, я — в своем.

— Погодите, — сказал доктор, поднимаясь. — Вы так промокли, что вам будет очень кстати…

Он пошел в столовую и вернулся с бутылкой водки и двумя стаканами. Наливая, он прислушивался к тонкой шелестящей завесе дождя за окном и сельскому безмолвию позади нее; приятная дрожь пробежала по его телу, губы невольно растянулись в улыбке, как у ребенка, которому рассказывают сказку.

— Контрабандная, — похвалил Ларсен, приподнимая бутылку.

— Да, наверно, ее ведь привозят на пароме. — Доктор опять сел за свой стол, по-прежнему уверенный в себе и способный отгородиться равнодушием, как если бы Ларсен был пациентом. — Минуточку, — повторил он, пока гость пил.

Доктор направился в угол, где стоял стеклянный шкафчик с инструментами, отключил телефон и вернулся на свое место за столом.

— Отличная. Крепкая, — сказал Ларсен.

— Наливайте себе сами. Значит, вы такого мнения о священнике. Я тоже думал и продолжаю думать, что вы и он очень похожи. Конечно, объяснять сходство слишком долго. Да и старая это история. А вы ко мне пришли, вероятно, по какому-то делу. Я и не знал, что вы в Санта-Марии.

— Нет, доктор, — сказал Ларсен, наливая стаканы, — к счастью, здоровье в порядке. Я не живу в Санта-Марии. И поверьте, ноги бы моей здесь больше не было, если б не захотелось повидать вас. Сейчас объясню. — Он поднял глаза и сменил изгиб улыбавшихся губ серьезным выражением. — Я живу на пристани «Верфь», там, где Петрус. Он предложил мне место управляющего, и я там поселился.

— Да? — осторожно сказал Диас Грей, опасаясь, что гость умолкнет, благодаря судьбу, приславшую Ларсена в этот вечер, и все еще сомневаясь. Он отпил глоток и улыбнулся, будто все понимал и одобрял. — Да, я знаю старого Петруса, и дочь знаю. У меня на верфи есть пациенты и друзья.

Он опять отпил немного, чтобы скрыть свою радость, и даже попросил у Ларсена сигарету, хотя на столе лежала целая пачка. Но ему вовсе не хотелось над кем-то смеяться, никто не казался сам по себе смешным, просто стало вдруг весело, его охватило непривычное теплое чувство смирения, счастья и благодарности за то, что жизнь людей, как она ни абсурдна, продолжается и так или иначе продолжает присылать к нему своих вестников, просто чтобы подтвердить свою абсурдность и бессмысленность.

— Должность очень ответственная, — сказал он самым обычным тоном. — Особенно в этот трудный для предприятия период. А Петрус знал вас раньше?

— Нет, он о той истории ничего не знает. Никто на пристани «Верфь» не знает. Это, в общем, была скорее случайная встреча, доктор. Я позволил себе сослаться для рекомендации на вас.

— Меня никогда не спрашивали.

Доктор снова отпил глоток и прислушался к дождю; он чувствовал любопытство, но не жадное, спокойное. Он отвел взгляд от Ларсена, умолк и стал смотреть на корешки книг на полках. В наступившей тишине раздался хриплый голос Ларсена:

— Кстати, доктор, я хотел бы задать вам два вопроса. Я знаю, что с вами можно говорить.

«Вот он, постаревший Наберикляч, гипертоник с благодушно лоснящейся кожей на голове, которая уже лысеет, сидит себе, расставив ноги, и круглый животик торчит над ляжками».

— Если насчет Петруса, — сказал Диас Грей, — он сейчас спит в отеле «Пласа», тут на углу. Сегодня днем я с ним разговаривал.

— Это я знаю, доктор, — улыбнулся Ларсен, — и не стану отрицать, что ради этого я здесь.