Избранное - Хуан Онетти

Последний рейсовый катер на юг от пристани «Верфь» отходил в 16.20 и прибывал в Санта-Марию около пяти.

Шел он так же медленно, как первый, утренний. Так вот и пойдет, причаливая к каждой пристани, чтобы оставить там яйца, бутыли, письма и приветствия, какой-нибудь невнятный выкрик, который долго будет вибрировать над пенящейся водой, прежде чем решится пристать к берегу. Но в пять часов, несмотря на плохую погоду, в Санта-Марии еще будет светло, и на пристани будут зеваки. А Ларсен не желал — особенно теперь, когда ехал просто так, когда поездка была лишь некой паузой без смысла, поступком без цели, — шагать по мостовой у пристани и по идущим прямо вверх улочкам, ища глазами взглядов удивленных, насмешливых или просто узнающих, сжав губы, тая в себе готовые вырваться оскорбления, лицемерно держа руку за пазухой и поглаживая пальцем курок, когда знаешь, что так и будешь его поглаживать с притворной яростью, что бы ни произошло.

«И вдобавок мне, возможно, не удастся увидеть Диаса Грея, возможно, он умер, а не то стоит где-нибудь в Колонии с фонарем в руке и ждет, когда какая-нибудь корова или деревенская баба соизволит выродить плаценту. Такой он дурень. И если я еду к нему, еду именно сегодня, в эту мерзкую погоду, когда ничто не помешало бы мне отложить поездку; если б не эта суеверная надежда, будто бесцельное, беспрестанное движение может утомить злую судьбу, то еду потому, что в нем больше, чем в ком-либо другом, есть то, что я впопыхах назвал дуростью».

Итак, Ларсен пошел по грязной улице, не клонясь под ветром, придерживая двумя пальцами шляпу, пошел от пристани «Верфь» к гостинице «Бельграно». Поднявшись в свою комнату, он оглядел себя в зеркале, решил, что надо побриться и переменить галстук. «От его небольшого спокойного лица как будто непрерывно что-то излучается, поди знай, какое тут колдовство. Так и хочется пожалеть его, похлопать по плечу, сказать „братец, Диас Грей“».

Он спустился, выпил с хозяином вермута и, облокотясь на стойку, обвел взглядом посетителей в зале, полном дыма, сырости, дурных запахов. Его внимание привлекли старик и двое парней в кожаных куртках и клеенчатых плащах: они сидели у окна и пили белое вино; у одного из парней периодически дергался рот и обнажались зубы, предплечьем он протирал стекло окна и при каждом таком судорожном движении рта улыбался друзьям и серым клубящимся сумеркам.

— Ну что можно нарыбачить в такую погоду? — сочувственно заметил Ларсен.

— Не думайте, — сказал хозяин. — Все зависит от течений. Порой, когда вода мутная, они без сил остаются, еле успевают вытаскивать рыбу.

Когда стрелки стоячих часов с написанной от руки на циферблате рекламой аперитива показали половину пятого, Ларсен хлопнул себя по лбу и опустил руку на стойку.

— Готт! — спохватился хозяин с салфеткой в руке. — Вы что-то забыли?

Ларсен покачал головой, потом стоически улыбнулся.

— А, ничего. У меня на этот вечер было назначено очень важное свидание в Санта-Марии. А последний катер уже ушел. Да, очень-очень важное свидание.

— Ага, понимаю, — сказал хозяин. — В полдень приходила Хосефина и сказала мне по секрету, что дон Херемиас прошлой ночью приехал в Санта-Марию. В полночь.

— Именно так, — подтвердил Ларсен. — И теперь уже ничего не поделаешь. Выпьем еще по стопочке?

— Последний катер в шестнадцать двадцать. Вот, мы все жалуемся, но ведь прежде был один катер в неделю, потом два. Когда дали два, мы тут, у меня, закатили пир. — Он бережно наполнил стопки, глаза его весело блеснули. — Впрочем, как знать. Извините.

Хозяин взял свою стопку, отпил глоток и подсел к рыбакам.

Ларсен остался один у стойки. Глядя в окно на дождь и реку, поводя носом в поисках источника просочившихся в зал «Бельграно» запахов гнили, разрытой земли, угасших воспоминаний, Ларсен думал о жизни, о женщинах, о хриплом вое ветра в оголенных ветвях платанов, над складом верфи, над самой этой гигантской собачьей конурой. «Да, теперь все уже близится к концу; и помешанная с ее смехом в беседке, и это чучело в мужском пальто с английской булавкой. Обе они — это просто женщина, никакой разницы. На свете не было и нет женщин, а всегда — одна женщина, и она повторяется снова и снова, и все одна и та же. Возможных вариантов мало, они никогда не могли застать меня врасплох. Так что все это — начиная с первого танца в нашем местном ресторанчике и до конца — всегда мне было легко, получалось само собой, от меня не требовалось ничего, кроме времени и терпения».

Хозяин возвратился к стойке, улыбаясь, держа на большом пальце опрокинутую пустую стопку.

— Налить еще?

— Нет, благодарю, — сказал Ларсен. — Это моя мера.

— Как вам угодно. — Хозяин без надобности провел грязной салфеткой по сухой стойке. — Кое-что наклевывается. Если для вас так важно повидать этим вечером сеньора Петруса. Ведь так? Без особых удобств, но ничего другого нет. Эти ребята из Мигеса, что пониже Эндуро, там, где залив.

— Знаю, — ответил Ларсен небрежно, стоя боком, с повисшей в углу рта сигаретой.

— Если вы решитесь… Я с ними поговорил, они охотно подвезут вас в Санта-Марию. Немного, конечно, покачает, и тента у них нету. В общем, смотрите сами, подвезут бесплатно.

Ларсен улыбнулся, не оборачиваясь, не отвечая на взгляды и робкие кивки троих мужчин за столиком.

— Лодка парусная?

— Есть мотор, — сказал хозяин. — Это «Лаура», вы, наверное, видели ее. Но если нет необходимости, они, ясное дело, не будут расходовать горючее.

— Благодарю вас, — пробормотал Ларсен. — И в котором часу они поедут?

— Прямо сейчас. Как раз собираются.

— Прекрасно. Если можете, одолжите мне, пожалуйста, пятьдесят песо до понедельника. В понедельник сочтемся.

Хозяин выдвинул ящик и мягко шлепнул по стойке зеленой бумажкой. Ларсен поблагодарил кивком и сложил ее вдвое. Неторопливо, стараясь ступать помягче, выглядеть попроще — руки в карманах пальто, сигарета, почти полностью превратившаяся в Пепел, свисает из благодушно, по-братски улыбчивого рта, — Ларсен подошел к рыбакам, которые, ухмыляясь и приветливо кивая, встали. Так началось путешествие Ларсена в Санта-Марию.

Хаген с бензозаправочной колонки на углу площади уверял, что узнал его: было это, дескать, в тот самый дождливый вечер; впрочем, нет ни одного свидетельства, указывающего, что Ларсен, с тех пор как обосновался на пристани «Верфь», побывал в Санта-Марии еще хоть раз, кроме описанного прежде и вот этого, окруженного еще большей неясностью и всевозможными домыслами.

«Я решил, что это он, по его походке. Было почти совсем темно, да еще дождь мешал. И я бы наверняка не увидел его — или не его, — кабы в самую ту минуту, около десяти часов, не угораздило подъехать к колонке грузовику из „Альпаргат“ — ему-то еще днем полагалось приехать. Шофер — сигналить, пока я не вышел из „Новой Италии“, и стали мы с ним ругаться; вдруг я говорю „помолчи минутку“, да так и замер со стаканом в руке, смотрю на угол, откуда, как мне показалось, он шел. Я уже вам сказал, что опять полил дождь, а фонарь наш светит так, что дальше носа своего не увидишь. Он — если это был он — шел весь промокший, постаревший, сильнее прежнего размахивал руками при ходьбе, черная шляпа нахлобучена на глаза, лица не разглядеть — потому как дождь хлестал навстречу. Если и впрямь это был он. Говорили, будто он живет в столице, и я могу вас уверить, что он не приехал ни дневным катером, ни вечерним, а если бы приехал на поезде в пять часов семь минут, уж я бы обязательно знал. Так прошел он тогда полквартала, свет и дождь били ему в лицо, шел он от угла — там еще ломают киоск, хотят поставить стеклянный павильон, резиновыми изделиями торговать, будто мало этих будок, — и тут его заслонила от меня докторова машина, и он не иначе как зашел в подъезд. Ошибиться я не мог, свет от нашего горе-фонаря падал на бронзовую табличку, и она блестела, хотя доктор, видать, не приказывал ее чистить с тех пор, как получил звание. Раз Ларсен шел от того угла, значит, шел он и не от пристани, и не от станции. И всего-то с полквартала шел, а какая видимость была, я уже сказал. Клясться не буду, но мне показалось, что это он, особенно же похожа была походочка, напористая такая, теперь уже, правда, не такая приплясывающая, и еще что-то, объяснить затрудняюсь, может то, как он размахивал руками да как торчали манжеты из-под рукавов пальто. Потом я еще об этом думал и почти перестал сомневаться — ведь любой другой, в такой дождь и холод, держал бы руки в карманах. А он — нет, если это был он».

Время, когда Хагену почудилось, что он видит Ларсена, совпало с тем часом, когда доктор Диас Грей — недолго и без интереса почитав за ужином и после, пока прислуга убирала посуду, расправляла скатерть и подавала ему колоду карт, — начинал перебирать в уме разные средства, чтобы поскорее уснуть: комбинации лекарств, дыхательных ритмов, мысленных приемов. Возможно, это даже не он перебирал, а услужливая память, в нем жившая, но от него независимая с давних пор. И всякий раз он с задорным вызовом, ни к кому не обращенным и молодившим его, решал не делать ничего, ждать неподвижно и равнодушно рассвета, утра, следующей ночи, которая станет продолжением этой.