Мельница на Флоссе - Джордж Элиот

– Вы считаете достойным человека и джентльмена так поступать, сэр? – сказал Том с грубый насмешкой, когда Филипп опять устремил на него свой взгляд.

– Что вы хотите сказать? гордо – отвечал Филипп.

– Что? Отойдите подальше, а то, смотрите, чтоб я не наложил на вас руки. Я хочу сказать, что честно ли воспользоваться глупостью и неопытностью молодой девушки и побудить ее к тайным свиданиям? Благородно ли издеваться над честным семейством?

– Я отвергаю это, перебил Филипп с ужасом. – Я никогда не мог пренебрегать ничем, что касалось счастья вашей сестры. Она мне гораздо-дороже, чем вам. Я уважаю ее более, чем вы когда-нибудь сумеете ее уважать. Я охотно отдам жизнь за нее.

– Не говорите мне восторженных пустяков, сэр! Неужели вы хотите мне доказать, что вы не знали, что ей оскорбительно и вредно с вами видеться день за днем, в продолжение целого года? Неужели вы полагаете, что вы имели право ей объясняться в любви, если б даже вы ей годились в мужья, когда вы знали хорошо, что ни ваш отец, ни ее отец никогда не согласились бы на эту свадьбу? И вы… вы стараетесь снискать любовь хорошенькой, восемнадцатилетней девушки, запертой в четырех стенах несчастьем ее отца! Это ваше кривое понятие о благородстве? Я называю это подлым вероломством, старанием, пользуясь обстоятельствами, завладеть тем, что для вас слишком хорошо, чего бы вы никак не добились благородными средствами.

– Это достойно человека с вашей стороны говорить со мною подобным образом, – сказал с горькой улыбкой Филипп, дрожа от волнение. – Великаны с давних пор имеют привилегию на глупость и наглость. Вы даже неспособны понять того, что я чувствую к вашей сестре. Я ее так люблю, что даже мог бы, кажется, желать быть дружным с вами.

– Мне было бы очень жаль, если б я умел пони мать ваши чувства, – отвечал Том с презрением. – Я хочу только, чтоб вы меня поняли. Я буду беречь мою сестру; и если вы посмеете сделать малейшую попытку увидеть ее, писать ей письма или каким бы то ни было образом поддерживать ваше влияние на нее, то ваше поскудное, несчастное тело, которое бы должно было внушить вам более смирение, не защитит вас. Я вас исколочу, сделаю вас публичным посмешищем. Кто не станет смеяться при одной мысли, что вы любовник хорошенькой девочки?

– Том, я не могу больше этого терпеть, – воскликнула Магги, взволнованным голосом.

– Постойте, Магги! – сказал Филипп, с трудом выговаривая слова. – Вы притащили сюда сестру, продолжал он, взглянув на Тома, вероятно для того, чтоб она присутствовала при том, как вы меня будете пугать и оскорблять. Эти средства казались вам самыми действительными против меня. Но вы ошиблись. Пускай ваша сестра теперь говорит, и если она считает себя обязанной кинуть меня, я исполню ее малейшее желание.

– Это ради моего отца, Филипп, – сказала Магги, умоляющим голосом. – Том грозит сказать все отцу, а я уверена, он этого не перенесет. Я обещала. Я торжественно дала слово, что мы не будем иметь никакого сношение между собою без ведома брата.

– Довольно, Магги. Я не изменю своему чувству, но прошу вас считать себя совершенно свободной. Поверьте мне, что я всегда буду заботиться о вашем благе и благе тех, кто вам близки.

– Да, – сказал Том, выведенный из терпение тоном Филиппа: – вы еще говорите о желании делать добро ей и всем, кто ей близок. Делали ли вы это прежде?

– Делал, и может быть, с большею опасностью. Я желал, чтоб она имела друга, который пекся бы о ней и обходился с нею лучше, чем грубый и глупый брат, которого она напрасно так любит, и с самого малолетства.

– Да, я совершенно иначе выказываю ей свою дружбу, а именно вот как: я спасу ее от непослушание отцу и его обесчесчение, я спасу ее от унижение кинуться вам на шею и сделаться общим посмешищем, особливо же у вашего отца, ибо он полагает верно, что она недовольно хороша для его сына. Вы знали, какого рода попечение и обхождение вы ей готовили. Меня не обманешь громкими словами; я умею пони мать действия людей. Пойдем, Магги.

С этими словами он схватил Магги за правую руку, левую она судорожно протянула вперед; Филипп пожал ее, быстро взглянул на нее и поспешно удалился.

Том и Магги в продолжение нескольких минут шли молча. Он все еще крепко держал ее за руку точно так, как будто он вел преступника, пойманного на месте преступления. Наконец с большим усилием она выдернула свою руку из его руки и дала свободу вылиться своим, так долго-сдержанным чувствам негодование и ожесточение.

– Ты не полагай, Том, чтоб я думала, что ты прав или слепо повиновалась твоей воле – нет, я презираю те чувства, которые ты высказал Филиппу. Я ненавижу твои обидные, бесчеловечные намеки на его физические недостатки. Ты всю свою жизнь других упрекал и был уверен, что сам всегда делаешь хорошо. Это все потому, что твой ум недовольно обширен, чтоб понять, что есть нечто лучше твоих поступков и твоих мелких целей.

– Конечно, холодно ответил Том. – Я не вижу, чтоб твой поступок или твои цели были лучше моих. Если вы хорошо поступали с Филиппом Уокимом, зачем вы страшитесь, чтоб это было узнано? Отвечай мне на это! Я знаю, какую в своем поступке я имел цель и я достиг ее. Скажи, пожалуйста, какую пользу принес ваш поступок вам самим или кому другому?

– Я не хочу оправдываться, – сказала Магги с запальчивостью. Я знаю, что я делаю дурно часто, постоянно; но, при всем том, я часто делаю это именно потому, что у меня есть чувства, которых у тебя нет, и которые, если б ты имел, сделали бы тебя лучшим человеком. Если б ты когда-нибудь сделал что-либо дурное, мне было бы жаль тебя, я бы сожалела о страданиях, навлеченных этим тебе. Я бы не желала, чтоб на тебя посыпались наказание. Но ты всегда рад был, когда мог меня наказать; ты всегда был груб и жесток со мною. Даже во время ребячества, когда я тебя любила более всего на свете, ты часто отпускал меня спать всю в слезах, не желая меня простить. Ты ни о ком не сожалеешь. Ты не сознаешь своего несовершенства и своих грехов. Грех быть жестоким; это недостойно человека, недостойно христианина. Ты ничего более, как фарисей. Ты благодаришь Бога за одни свои добродетели и уверен, что они довольно велики, чтоб ими приобрести тебе все. Ты не имеешь даже понятия о чувствах, рядом с которыми твои блистательные добродетели кажутся темными.

– Ну, – сказал Том, с холодной насмешкой: – если твои чувства столько лучше моих, то выкажи их каким-нибудь иным образом, а не таким поступком, который может обесчестить всех нас, или тем, что ты теперь бросаешься из одной крайности в другую. Пожалуйста, скажи, каким образом ты выказала любовь свою, о которой ты только что распространялась, в отцу моему и ко мне, ослушавшись и обманув нас. Я иначе показываю свою привязанность.

– Потому что ты мужчина, Том, имеешь случай, силу и способности сделать что-нибудь на свете.

– Так, если ты ничего сама не можешь сделать, то покорись тем, которые могут.

– Я и покорюсь тому, что признаю и чувствую справедливым. Я покорюсь даже отцу и в том, что безрассудно, но тебе я в этом не покорюсь. Ты хвастаешься своими добродетелями, точно будто они дали тебе право быть жестоким и бесчеловечным, как, например, сегодня. Не думай, что я отказалась от Филиппа Уокима из послушание к тебе. Физические недостатки его, за которые ты его так зло оскорблял, именно привязали бы меня еще более к нему и заставили бы еще более печься о нем.

– Хорошо, это твой взгляд на вещи, – сказал Том холоднее, чем прежде. – Тебе нечего более прибавлять. Ясно видно, какая пропасть нас разделяет. Не забудем же этого впоследствии; а теперь довольно наговорились, можно и помолчать.

Том тотчас отправился в Сент-Оггс, чтоб исполнить обещание, данное дяде Дину и получить приказание, касающиеся до его поездки, которую он должен был на другой день предпринять.

Магги, пришед домой, пошла прямо в свою комнату и там выплакала все свое негодование, вовсе неподействовавшее на Тома. Когда прошел этот первый пароксизм злобы, она начала вспоминать то тихое время, когда еще счастье, окончившееся таким горем, не расстроило ее простой и спокойной жизни. Она думала в то время, что она одержала много побед над собою и вообще стоит выше житейской борьбы и искушений. Теперь же она была в жаркой борьбе с своими собственными и чужими страстями, следовательно, жизнь не была так коротка и вечный покой не так близок, как ей казалось два года назад. Ей предстояло еще много борьбы, быть может, падений. Если б она чувствовала себя совершенно-виновной, а Тома правым, то она скорее бы внутренне успокоилась; но теперь к ее раскаянию и покорности постоянно примешивалось чувство злобы и, как ей казалось, справедливое негодование. Сердце обливалось кровью при одной мысли о Филиппе. Она вспоминала все оскорбление, которые на него посыпались, и так живо себе представила его страдание, что сама чувствовала как бы острую физическую боль, заставлявшую ее топать ногами и ломать себе руки.