Бетховен. Биографический этюд - Василий Давидович Корганов

«Времена года»; тем не менее в 6-й симфонии встречаются признаки намерения рисовать звуками грозу, сцены у ручья и т. п. Вместе с тем существуют признаки, указывающие на предварительный замысел композитора при создании многих своих значительных произведений, и замысел этот заключался в определенной программе, оставшейся тайной для всех, но порой проявлявшейся указаниями, подобными заголовкам в частях 6-й симфонии или в сонате ор. 81.

В эскизах композитора Нотебом нашел следующие заметки, относящиеся к 6 симфонии:

«слушателю предоставляется определить ситуации (die Situation auszufinden)… Sinfonia caracteristica – или воспоминание о сельской жизни… Воспоминание о сельской жизни… всякая живопись в инструментальной музыке много теряет, если заходит слишком далеко… Sinfonia pastorella. Намерения автора, помимо определенных указаний, понятны каждому, кому памятны впечатления сельской жизни».

Предупреждая исполнителя в начале 6-й симфонии о том, что следует стремиться к выражению настроения, а не рисованию звуками, поклонник Баха, ученик Моцарта и Гайдна, как бы отстаивает принцип искусства для искусства, не хочет отрешиться от специфически музыкального содержания, составляющего самобытную и бесконечно богатую сферу искусства, но композитор-реалист и мыслитель, сын эпохи, создавшей великую революцию, позитивизм и материализм, не мог довольствоваться игрой в звуки, удовлетворявшей эстетические потребности предшествовавших поколений, но с течением времени спускающейся в разряд бессодержательной, наивной забавы. Величайший композитор этой переходной эпохи явился, конечно, также главным ее выразителем и вдохновителем искусства, причем элементы последнего, выветривающиеся от времени, он заменил новым материалом, отчасти самобытным, идентичным с основным, отчасти же суррогатом, почерпнутым на стороне, в иных искусствах.

Дом Бетховена в Гейлигенштадте

Отправляясь однажды, в конце апреля 1823 года, в отдаленную прогулку по предместьям Вены, Бетховен забрел в некогда любимый им Хейлигенштадт, где он не был уже десять лет; здесь, на опушке леса, композитор остановился, долго обводил взором дорогие сердцу места, потом прилег на берегу ручья, под громадным, развесистым вязом.

– Слышите ли пение птиц? – спросил почти совершенно глухой композитор своего спутника Шиндлера. – Здесь я писал «сцену у ручья»; иволги, перепела, соловьи и кукушки помогали мне сочинять.

– Разве иволге тоже отведено место в симфонии?

Бетховен молча вынул свою памятную книжку и написал арпеджио в G-dur, часто повторяющееся в партитуре, в особенности у флейты. Иволга была главным композитором и занимала первое место среди птиц; прочие играли лишь вторые роли.

«Этот удивительный пейзаж, – говорит автор “Фантастической симфонии” и ревностный защитник программной музыки, – словно придуман Пуссеном и воспроизведен Микеланджело». Автор «Фиделио» и «Героической симфонии» берется за изображение сельской тишины и мирных пастушеских нравов. Но следует заметить, что здесь нет украшенных ленточками пастушков Флориана, тем более – Лебрена или Ж. Ж. Руссо, а изображена жизнь действительная. Первая часть озаглавлена – «Радостные ощущения, вызываемые посещением деревни». По полям беспечно бродят пастухи, со своими рожками, раздающимися то издали, то вблизи; чудные фразы ласкают вас, как веяние утреннего зефира. Стаи щебечущих птиц с шумом пролетают над вашей головой; временами воздух словно напитан парами; большие облака заслоняют солнце, но они сразу рассеялись, и на поля и леса вдруг хлынул поток ослепительных лучей. Вот что рисуется мне, когда я слышу эту часть, и мне кажется, что, несмотря на слабость средств инструментального изображения, многие слушатели могут вынести точно такое же впечатление.

Далее следует сцена у ручья, созерцание природы… Вероятно, автор создал это удивительное adagio, лежа на траве, устремив взоры к небесам, прислушиваясь к ветерку; очарованный тысячью нежных переливов звука и света, он вглядывался и вслушивался в мелкие, прозрачные, сверкающие волны ручья, с легким шумом разбивающиеся о прибрежные камешки. Все это восхитительно. Некоторые сильно упрекают Бетховена за то, что он в конце adagio хотел изобразить последовательное и одновременное пение трех птиц. По-моему, уместность подобных попыток определяется успешностью их выполнения, и если я присоединяюсь к приведенному выше мнению, то только по отношению к соловью, пение которого здесь изображено нисколько не лучше, чем в знаменитом соло для флейты Лебрена. Причина этого очень проста: пение соловья состоит из неуловимых или неопределенных звуков и потому не может быть передано инструментами с определенными тонами и с определенным диапазоном; но пение перепела состоит из одного, а пение кукушки из двух постоянных, определенных звуков, поэтому изображение их вышло ясным и точным.

Если же упрекают в ребячестве композитора, точно передающего пение птиц в сцене, где естественно должны найти место все чудные голоса неба, земли и воды, то я на это скажу, что с таким же правом можно упрекнуть его за изображение грозы и за подражание ветру, грому, блеянию стад; но известно, что еще ни один критик не осмелился затронуть «грозу» пасторальной симфонии!

Далее автор приводит нас на веселый сельский праздник. Здесь танцуют, смеются, сначала умеренно; затем волынка наигрывает веселый мотив, которому аккомпанирует фагот всего двумя нотами. Вероятно, Бетховен хотел изобразить этим доброго немецкого старика-поселянина, взобравшегося на бочку, с плохим, разбитым инструментом, из которого он с трудом извлекает два главных звука тональности – доминанту и тонику. Каждый раз, как гобой начинает мелодию волынки, наивную и веселую, как крестьянская девушка в праздничный день, старик-фагот выдувает свои две ноты; в то время как мелодическая фраза модулирует, фагот молчит и преспокойно считает свои паузы до возвращения первоначального лада, когда он может начать свое неизменное fa, do, fa. Этот в высшей степени забавный прием почти ускользает от внимания публики. Танец оживляется, становится шумным, бешеным. Ритм меняется; грубоватый напев возвещает о прибытии горцев в тяжелой деревянной обуви. Первый отрывок трехдольного размера возобновляется с необычайной живостью: все толпятся, увлекаются; волосы женщин развеваются по плечам. Горцы, разгоряченные вином, внесли шумное веселье, тут бьют в ладоши, кричат, бегают, куда-то стремительно бросаются. Это исступление, почти бешенство… Вдруг отдаленный раскат грома вносит ужас в сельский бал и разгоняет танцующих.

Гроза, буря. Едва ли я сумею своими словами описать эту прелестную часть; нужно слышать ее, чтобы понять, до какой степени высоты и правдивости может достигнуть описательная музыка под пером такого композитора, как Бетховен. Прислушайтесь к порывам ветра, несущего дождь, к глухим раскатам басов, к пронзительному свисту маленьких флейт, возвещающих нам бурю, готовую разразиться. Ураган приближается, растет: огромный хроматический ход спускается с самого верха оркестра до самых нижних его тонов; захватив басы, увлекает он их за собой и стремительно поднимается опять, как вихрь, опрокидывающий все на пути. Тогда вступают тромбоны, гром литавр усиливается вдвое; это уже не дождь, не ветер, а ужасное наводнение, всемирный потоп, конец мира. Все это даже вызывает головокружение, и многие,