Заря над Уссури - Вера Солнцева

Родители и жена не сводили глаз с Семена, уходившего надолго, — предстояло какое-то сложное дело.

— Ты, сынок, береги себя. Под шальную пулю зря не суйся. Один ты у нас, один, — упрашивала мать. Взяла себя в руки и тут же прибавила: — Иди, сын, иди, родимый. Да будет на тебе мое родительское благословение. Не клони головы перед лиходеями-супостатами, не будь трусом. Шальной пули стерегись, сынушка… — И наставляла-завещала: — Запомни, Семен, великое слово товарищ. Если, не дай бог, случится беда, сам погибай, а товарища выручай. С людьми ладь, дружи: дружба службе помогает…

Семен простился с близкими, взвалил мешок на плечи, отправился в путь. Мать и жена стояли на опушке тайги, смотрели вслед Семену.

— Кремень… Не оглянулся… — вздохнула мать.

Они вернулись в избу. Старушка села отдохнуть.

— Ой, Семушка… Ника-но… Ой! — Онуфревна повалилась со скамьи.

Подскочившая к ней Варвара с испугом смотрела на свекровь: на губах ее стыла счастливая улыбка…

— Жила тихо, умерла тихо…

— Божья старушка. Кроткая, безотказная, — плакала-приговаривала бабка Палага — подружка Онуфревны с босоногих детских времен — и обмывала сухонькое тело, укладывала на груди оттрудившиеся восковые руки, закрывала глаза медным пятаком.

Похоронили Марфу Онуфревну. Осунувшийся, потерянный Никанор Ильич не находил себе места. Он ссутулился, подряхлел, и жалко было смотреть на тоскующего старика. Забудется он, сидя на любимом месте около печки, и окликнет тихонько:

— Мать! А мать!

Очнется старик, вспомнит потерю, укоризненно покачает непослушной, подергивающейся головой.

— На кого ты меня, неумелого, одинокого, покинула, Онуфревна? А, мать?

Нет ответа. Не слышно легких, семенящих шагов. Некому натереть натруженные ноющие руки Никанора.

Без Марфы, без ее торопливого, неустанного хозяйственного бега, стало пусто и тихо в доме. Сноха и свекор. Сношка! Она к свекру добрая: удвоила-утроила заботу о Никаноре: «Батюшка, покушайте!»; «Батюшка, испейте молочка!..»; «Батюшка, я баньку истопила, вот белье, сходите помойтесь!..»

Ан нет, все не то! Разве кто ее заменит, старую родную подругу, с которой нога в ногу так дружно, так любовно прошагали они свыше сорока лет!

Глава одиннадцатая

Первый месяц нового, девятнадцатого года не обманул ожиданий Яницына: приготовил подарок людям доброй надежды на радость, Ивану Калмыкову на страх и посрамление! Хотя восстание хабаровского гарнизона и не имело видимого успеха — Калмыкова не успели захватить, сбежал, спрятался за спины японцев, и те ощерили штыки в сторону восставших, им пришлось уйти в американскую зону, — оно имело широкий отклик не только в Хабаровске, но и по всему краю. С кем же ты остался, Ванька Каин?

Вадим поглядывал на кучу ношеной-переношенной обуви в углу, чертыхался в душе. Сейчас бы по горячим следам событий листовки, прокламации писать, а тут поднавалили господа клиенты работенки: дыра на дыре и дырой погоняет! Рассматривая напрочь отлетевшую подметку, вспомнил Замятина. Не появлялся больше вахмистр, а обещал наведаться. Как в тартарары провалился. Жалко — у него можно было кое-что разведать.

Будто по щучьему велению и по его, Вадимову, хотению, пригибая голову, лез в каморку Замятин.

Вадим вскочил, вытер фартуком табуретку, кланялся, осчастливленный.

— Попутным ветерком занесло, господин военный офицер? Радость-то мне какая! Сядитесь, сядитесь! Не брезгуйте, табареточка чистёхонькая!

Верзила вахмистр был трезв, угрюм, смотрел октябрем. Начал с места в карьер:

— Ты, братан, языком не трепал? Тебя никуда не вызывали?

Добряк онемело смотрел на вахмистра, соображал: о чем речь?

— Батюшка офицер! Недопойму я… Не трепал! Мне и язык чесать недосуг: рваная обувка задушила, с утра до ночи молотком стучу, как оглашенный. И вызывать никуда не вызывали. Кому я нужен? Свиданки у меня только с вами, господин военный, а больше ко мне никто и носу не кажет: кому охота прелую вонь нюхать?..

— Не ты, не ты, вижу! — остановил его Замятин.

— А чево ты такой хмурый, господин хороший! Может, водочки достать?

— Бросил! Несколько дён уже не пью, — мрачно отказался вахмистр. — Вода у тебя в ковшике? Выпью. — Он плеснул в глотку воду из ковша. На неподвижном, обширном лице его не отразилось ничего, но сказал с неудовольствием: — Хороша ква́са!

Посидел, подумал, сказал доверительно:

— Ты, простая душа, только нишкни, никому ни слова: мало ли я чего с пьяных глаз наболтал? Атаман ноне как каленый утюг: плюнь — и зашипит. Зо-ол! И своих лупцевать стал. — Замятин достал из внутреннего кармана гимнастерки какую-то бумагу, молча читал ее.

— Не томи, господин военный! — взмолился Матвеев. — Никому словечка не пророню, вот тебе крест святой! — и он перекрестился на икону.

— Читать-то умеешь?

— В трех классах обучен, — расплываясь в улыбке, похвастался Матвеев.

— Ну, читай, а я отдохну малость. Веришь, Сема, простая твоя душа, неделю не сплю! Все во мне горит от обиды. Я ли не служил верой и правдой? Я ли чуток от желтого, сумасшедшего дома не был, пока не обык, пока не озверел, как эта распросука Верховский! Читай, читай!.. Выдрали, как последнюю Сидорову козу, Юрку Замятина…

Матвеев осторожненько, как бомбу, взял бумагу и, шевеля отвисшими губами, стал читать:

«Приговор № 63

Гор. Хабаровск Января 31 дня 1919 года.

Военно-полевой суд Особого Казачьего Отряда в составе: Хорунжего Кондратова, Прапорщика Петрова и Надворного Советника Кузнецова, рассмотрев дело вахмистра Ю. Замятина двадцати шести лет, жителя Амурской области, поселка Пашнинского, постановил: за появление на улице и в частном доме в пьяном виде, за распространение ложных слухов, поносящих Имя Уважаемого Атамана и всего казачества, — за все вышеупомянутые его проступки наложить на него дисциплинарное взыскание с применением телесного наказания в размере 100 плеток, по утверждении приговора Атаманом Особого Казачьего Отряда.

Председатель суда

Хорунжий (Кондратов)»

Матвеев тер до красноты глаза: прослезился, шмыгал носом, слабоумец.

— Господи ты боже мой!.. Да неужто всамделе били? Плетюгами? Ваше благородие! Страмотища-то какая! Такого красавца кавалера отхлестали и не посовестились? Жалость-то какая!.. Да милай ты мой…

— Ладно, ладно, старикан, не трави мне сердце. Вот гадаю: кто донес? И все на нем сходится!

— На ком, батюшка офицер военный? — благоговейно шепотком спросил Матвеев, а сам все вздыхал и головой качал.

— На стервеце этом капитане, с которым я у тебя был. На Верховского думаю. У тебя я ничего лишнего не говорил, отлично помню. Тебя за ханшином угнал, вся беседа с ним шла с глазу на глаз. А потом ты упился, и мы ушли. Через несколько дней мы с Верховским были в одном доме. Попросту сказать — к девкам ходили. Там уж я упился: папу-маму как зовут, позабыл напрочь. Утром — бац! Вызывают меня к хорунжему Кондратову. Пошла писать губерния. Ушам своим не поверил: сто плеток! Думал — шалишь, не утвердит приговора атаман, ан нет, утвердил! Да еще «губу» дал! В тот же вечер отхлестали меня. Расписали задницу, как яичко к пасхе! Десять дён, что на «губе» сидел, драло — ни сесть, ни лечь. Мать… Кроме Верховского, некому. Ну, зануда идейная, я тебе попомню, как на узкой дорожке встретимся! Да не горюй, не горюй, Сема, не жалей ты меня. И так уже я с тобой умяк-отмяк, и будто мне полегчало. Прощевай покуда, Матвеев. Видать — мне больше в Хабаровске не отсиживаться, в тепле. Верховский говорит, чтобы меня с глаз атамана убрать, берет в свой карательный отряд… Да Верховский, распросука, и соврет, так недорого возьмет: их партизаны расколошматили, людей нехватка — вот будто и облагодетельствует меня, а сам свой интерес блюдет… Бывай здоров, Матвеев!..

Матвеев крутил лохматой бедной башкой — сострадал.

— Господин военный… сто плетюганов! Надо же быть такому худу! Заходи, родимый, не побрезгуй… обрадуй… молиться за тебя буду…

— Помолись, Сема! — сказал и рывком дверь дернул Замятин: расстроился Матвеев, чужой, а соболезнует!..

Повальные обыски, аресты, сыск, многократно усиленные контрразведкой Калмыкова, уже не могли остановить стремления людей к единению во имя борьбы с временщиками. Вот теперь время, думал Яницын, начать поиски товарищей. Они есть, они в подполье, но действуют.

А тут ворвалась жизнь — изменила планы Вадима.

Надежда Андреевна пригласила его как-то в залу. Окна ее выходили на Барановскую улицу.

— Семен Матвеевич, — тихо сказала она, — за нашей квартирой следит человек. Посмотрите осторожно на ту сторону — вон прохаживается около казармы.

Яницын отогнул край коленкоровой занавески, всмотрелся. Он! Человек с серыми губами… В вихре смятения и растерянности память Вадима выхватила вдруг из каких-то глубин сознания угодливого, бессловесного посетителя рабочего кружка в Москве.