Заря над Уссури - Вера Солнцева

Задумалась Лерка. Дома жевать нечего. Дома холодно и голодно. Голодно и холодно. Братец Ивашка с коих пор хлеба белого не видит. Настя слегла и не работница на долгое время. Ее и так-то брали неохотно, отмахивались: «Какие ноне батраки? Самим кормиться надо, белые все подчистую обобрали!..»

Гражданская война. Навалились захватчики-чужеземцы и опустошили, разорили село. За любую работу обеими руками надо хвататься. О чем раздумывать?

Ушел Аристарх. Долго сидела Лерка, горестно насупив брови. Школу до смерти жалко! Думала, прикидывала: «Хоть по ночам, хоть на ходу, а учиться буду и без школы. Следом за Димкой пойду. Он не откажет в помощи».

Вечером подошла она к Насте, лежавшей под старым тулупом на топчане. Поклонилась ей низко-низко падчерица:

— Прости меня, маменька. Время пришло мне в люди идти. Дядя Петя в няньки зовет. Все с твоих хлебов долой. Плату, поди, даст какую ни на есть. Авось малую поправку сделаем.

Настя не удерживала Лерку. Что делать? Так и так с голоду подыхать. Сердце радостно всколыхнулось: «Маменькой» назвала, а то все «тетенькой Настей» кликала!

— Иди, донюшка, иди, милая, подсобляй…

Торопливо карты взяла в руки. Раскинула лихорадочно.

— Падает тебе чужой, недобрый человек… Ой, что-то плохо выходит, Лерушка! — Настя затряслась, как в падучей. — А вот король рядом. Дружба сердечная…

Карты высыпались из дрожащих, корявых рук Насти. Она прижала к себе, обняла Лерку. Девочка тоже подалась к ней, ощущая материнское тепло ее рук. Грубая, обветренная ладонь гладила щеки, волосы. «Как моя маманя!»

Дядя Петя охотно взял Лерку в няньки: характер тихий, неутомимая, ко всякой работе привычная. Пугливая, скромная девчонка бегом, молчком все делала: вертелась, как веретено, в умелых дяди Петиных руках. Безропотная, безотказная — с утра раннего до темна темного в трудах.

Вечером Лерка бежала домой — улыбалась во весь рот: дядя Петя не обижал — краюху хлеба, мерку картошки; под праздник и целую кетину волокла, будет чем накормить Ванюшку и Настю.

Щедро тратила Лерка силу на хозяина: знала — ее упорным, горячим трудом держалась семья, она — главная подмога.

Придет вечером с поденщины, разогнется от тяжелой работы — и сразу за книгу. Запоем, книжка за книжкой — по ее просьбе ребята-школьники тащили. И сама все село обошла: знала, где самая завалящая книга водится. От корки до корки перечитала оскудевшую школьную библиотеку. Знала: Куприянов книжник богатый, да просить боязно — скуп! Да вечерами, при каганце, не больно то начитаешь. Настя с Ваняткой спят без задних ног, а Лерка начитается и не спит: все ей кажется, что японцы и калмыковцы у окна стоят, ружья навели. Обстрелять-то обстреляли враги село, но по домам не ходили, а в соседних селах уже побывали, мужиков силком в свои войска тащили, а многих запросто так, со зла и ненавистничества, поубивали.

Лерка поеживается от страха — прошел по спине мурашками, — торопливо дует на огонек и юркает на койку. Летает по деревням «дикая сотня» Калмыкова, шомполами насмерть забивает. Сидят на лошадях не люди, а какие-то черные черти в черных, развевающихся за спиной бурках и летят сломя голову на ревущих от испуга баб и стариков. «Грозен враг за плечами», — вещает басом баба Палага. Лерка привстает: «Откуда она взялась?» — и падает на подушку, спит.

Глава десятая

Шла мобилизация населения в белую армию. В германскую войну Семен Костин был демобилизован «по чистой» из-за ранения в ногу и не страшился призыва. Не захотели добровольно идти в братоубийственную армию белых его братья Макар и Алексей; они укрылись в густой тайге, куда первым ушел учитель Лебедев. Следом за ними подались в лес Михайла Новоселов и Николай Аксенов.

Партизанский отряд пополнялся день ото дня: это был отклик на прогремевший по всей тайге призыв партии большевиков — идти в партизанские отряды, бороться за восстановление власти Советов, поднимать народ на сопротивление злодействующим белогвардейцам и интервентам.

Союзные войска, сосредоточенные по линии железной дороги, почувствовали на себе удары партизан. Молодых темнореченцев догнала тут беда.

Во время партизанского налета на эшелон с японскими захватчиками, после удачного взрыва поезда, несколько парней вырвались вперед и бросились к чудом уцелевшему, устоявшему на путях вагону. Здесь стояла тишина. Они были уже около дверей вагона, когда из него стали выпрыгивать калмыковцы.

Завязалась короткая схватка; перевес был на стороне врага, и Николай Аксенов, братья Макар и Алексей Костины были зверски изрублены шашками.

Подбежавшие на подмогу партизаны уничтожили карателей, подняли тела погибших товарищей, вернулись в тайгу. Ночью трупы привезли в Темную речку.

Семья Костиных провела томительно горькую ночь около безвременно погибших юношей.

— Отец! Никанорушка! Да ты весь седой как лунь! — ахнула утром Онуфревна.

Никанор промолчал, с любовной жалостью глядя на незлобивую свою подругу; вчера еще иссиня-черные легкие волосы ее за ночь стали снежно-белыми.

— За какие грехи покарал нас бог, Никанор? — спросила Марфа Онуфревна, несчастная мать, и припала опять к детям, звала, изводилась в отчаянии: — Сыночки любые! Алешенька! Макарушка!

Иссушила ее великая скорбь, из крепкой еще женщины превратилась она в сухонькую старушку. Сдал и Никанор Ильич. Стоял у гробов убитый горем, подкошенный несчастьем под корень.

Когда тронулись в недалекий путь до темнореченского кладбища, кроткая Марфа Онуфревна невзвидела света, вцепилась в гробы. В них — красивые, молодые — лежали ее сыновья, ее кровь, ее плоть.

— Сыночки! Не пущу! Не отдам, не отдам! Сирых оставили нас, стариков, дитятки ненаглядные! Не пожили на миру, не поглядели на свет божий ваши глазоньки, не потоптали землю-матушку ваши ноженьки, не поработали вволюшку могутные рученьки! Я ли вас не любила, я ли вас не холила? Ночи не спала, куска не доедала! Чем я вас прогневала, негодная мать, что ушли вы от меня? — отчаянным воплем зашлась Марфа Онуфревна, и такая неутешная мука горела в ее сухих, без слезинки, глазах, что следом за ней заголосили бабы, заревели ребятишки, заморгали мужики.

— Мать! Марфенька! — суетился Никанор Ильич около полумертвой от горя жены, отцепляя ее судорожно вцепившиеся в кромку гробов руки. — Мать! Похоронить надо сынков. Отпусти…

— Уйди! Уйди! — отталкивала его обезумевшая Марфа Онуфревна. — Не дам! Не пущу! Мои сыны, сыны мои любые…

Всю любовь и нежность отдали отныне родители ненаглядному, отныне единственному сыну — Семену, Сене, Семушке, Семену Никаноровичу.

Старики Костины похожи друг на друга; они только сном и рознятся. У старушки сон легкий, птичий, одним глазком: всхрапнет сладенько и встанет как встрепанная — и голова ясна, и сны помнит. Никанор спит «без задних ног», непробудно, без сновидений!

— Какой я нынче, отец, сон видела! Будто Алешенька и Макарушка едут по Уссури. Ветер разыгрался сердитый, волны крутые, того и гляди захлестнет лодку. К чему бы, Никанор Ильич? — спросит, пригорюниваясь, Марфа Онуфревна.

— Макара и Алексея, значит, видала? — переспросит, тоже пригорюниваясь, Никанор. — К перемене погоды сон твой, мать. Как бы пурга-метелица не разыгралась к утру, косточки у меня на руках ноют-гудут, спасу нет…

— Да что ж ты молчишь-то? — всполошится старушка. — Натереть тебя, отец, надо муравьиным спиртом. — Она смотрит на мужа заботливыми выцветшими глазами и с доброй тревогой настаивает: — Разомну-ка я тебе косточки-суставчики — и полегчает.

— Да не надо, не надо, мать! — отмахивается Никанор Ильич. — Я и так обтерплюсь.

Через минуту Онуфревна хлопочет у домашней аптечки — она собирает и сушит лечебные травы и коренья; открывает заветный маленький сундучок с врачебными снадобьями, по кухне распространяются пряные смешанные запахи мяты, шалфея, лимонника, сушеной черемухи, багульника, тмина, аниса. Особо чтит старушка чудодейственные лечебные свойства муравьиного спирта.

Осенью ходит Марфа Онуфревна по тайге, выискивает высокие, в рост пятилетнего ребенка, муравьиные кучи. Разроет, разворошит середину муравейника и поставит туда глиняный горшок с узким горлом, смазанный изнутри постным маслом.

Простоит горшок ночь в муравейнике, а утром Онуфревна приходит в тайгу, завяжет горловину горшка, с набившимися доверху муравьями, чистой тряпочкой и несет добычу домой. В протопленной русской печи муравьи упариваются, дают «сок» — лекарство готово.

По всей кухне идет терпкий, кислый запах муравьиного спирта; через чистую тряпку процеживает Марфа жидкость и сливает в бутыль: закупорит пробкой, — не испарялось бы зря, не теряло лечебной силы едучее, золотисто-коричневое снадобье. Муравьиным спиртом лечила Онуфревна от всех простудных болезней — ревматизма, прострела, ломоты и лихорадки.