Заря над Уссури - Вера Солнцева

Тихонько, стараясь, чтоб не трещали предательские половицы, Бидуэлл прошелся по большой трехоконной комнате. Вот оно, богатство. Привалило наконец. За каждую такую тонкую, изящную штучку на родине отсыплют кучу полновесных долларов. Затаив дыхание Джонни открывает дверцу горки, берет в руки фарфоровую фигурку голого по пояс китайского божка, сидящего на троне. Божок чрезвычайно тучен, весь в складках жира.

Взгляд офицера невольно приковывается к поблескивающему в лунном свете круглому, сытому животу божка, к его слегка оттопыренному пупку. Как живой! Джонни случайно качнул фигурку, и, словно насмехаясь над ним, божок закачал головой. Вверх-вниз, вверх-вниз! Бидуэлл глянул в фарфоровое упитанное лицо, и ему почудилась человеческая лукавая усмешка в узких, прищуренных глазах.

— Положите-ка этого Будду обратно, дружище Джонни, — вдруг спокойненько заворковал Линдей на своем диване.

Великан офицер, застигнутый врасплох, замирает, как испуганный кролик.

— Здесь, Джонни, мы не возьмем ни одной вещицы… пока, — подчеркнул он последнее слово. — Думается мне, что этот… мм… мм… дядя Петя может сослужить нам службу. Его надо прощупать… постепенно. Дать сливкам отстояться. А вы спешите. Ай-ай, нехорошо! Тайком. Один. — В ворковании Линдея появляются ноты, похожие на рык тигра. — Забыл о друге… старшем начальнике, которому всегда принадлежит… приоритет! Раскиньте мозгами, если они у вас не куриные, в чем я сомневаюсь. Он ведь знал, что мы пришли? Знал. Но ему в голову не пришло упрятать эти вещи подальше, а он лучше нас с вами осведомлен, какая это ценность. Следовательно, у него есть нечто еще более ценное? Такова логика! Вот об этом и надо подумать, а не бросаться на пустячки, как хорек на курицу. Все поняли, Бидуэлл?

Джонни, потрясенный железной логикой подполковника, молча поставил божка в шкаф, прикрыл осторожно дверцы и на цыпочках, низко опустив повинную голову, прошмыгнул к своей кровати.

Глава седьмая

Полным-полна изба Новоселовых. Уходят одни, приходят другие — отдать последний долг.

В кухне на лавке сидят рядышком Силантий Лесников и старик Костин. Они отдыхают: только что изготовили из выстроганных рубанком досок гроб-домовину для Галки.

В горенке все еще хлопочут Марья Порфирьевна и Алена — убирают, чистят, моют закоптелую избу.

Лерку будит голос крёстной матери:

— Настя в себя зашла. Очнулась. Фершал пулю ей вынул…

Алена, тревожно поглядывая на оцепеневшего у гроба Михайлу Новоселова, подходит к Марье и говорит:

— Уходить ему надо. Пусть прощается. Не ровен час налетят, сгубим мужика.

— Ничего. Дай ему на дочку наглядеться в остатний раз. Моего Димку да Борьку Сливинского бабка Палага в разные концы деревни сторожить поставила. В случае чего упредят.

— Уходить, уходить ему надо! Думаешь, случайно снаряд в Михайлину избу попал? С расчетом били: знали, что партизанит. Пора ему уходить, не донес бы кто.

Алена подходит к Михайле и кладет ему руку на плечо:

— Миша! Миша!

Лерка смотрит на отца. Какой большой — встал и полгорницы занял, сам почти под потолок. Уходит!

— Тятька! Не уходи! Маманя померла. Галка померла. Не уходи, тять!

Отец подхватил ее на руки. Лерка судорожно ткнулась лицом в теплую отцовскую грудь.

— Кажись, сомлела, — обеспокоенно говорит отец и укладывает дочь на кровать.

— Побереги моих-то, бабушка. Все, что у меня в жизни осталось. Эх! Играли мы в бирюльки, цацкались с белыми… Подыматься всем народом надо, пока не побили всех. Под одно крыло собираться. Кума Марья! Алена! Приглядывайте за Настей и девочкой. Соображусь, загляну.

— Иди, иди, Миша. Пригляжу, чать, крестница мне, не чужая. И Настю догляжу. Ты только выжди, на рожон не лезь.

Отец целует Лерку, приглаживает косы, опять целует. Глядит не наглядится. «Одна осталась, кровиночка моя. Выживет ли Настя?» Припал воспаленными губами к голове дочери. Потом осторожно оторвал ее вцепившиеся в телогрейку руки, наскоро набросил солдатскую шинель.

— Учись, Валерия, школу не бросай. Не маленькая, сама понимаешь, что не ученый — слепой… — «Дочка, дочка! При живом отце сирота!»

— Уходи, уходи, Миша! Не проведал бы «бык-корова», он новым властям служит…

Лерка лежала под шубенкой, тряслась в ознобе. Нет шустрой, проказливой непоседы сестренки. Настю застрелили — будет ли жива? Забылась Лерка, заплакала. И маманя умерла. Маманя умерла!

— Мама-ня! Ма-ама…

— Чевой-то ты, Лерушка? Христос с тобой. Мать вспомнила… — утешала, утирала слезы Алена. — Сиротка моя…

В кухню из горенки выглянула Марья Порфирьевна:

— Алена! Подь-ка сюды! Настя родит. Новая напасть — загодя до срока. Беги за Палагой…

Похоронили Галинку. Ни жива ни мертва повернула Лерка с кладбища домой, но крёстная сказала сердечно:

— Ты, Лерушка, поживешь два дня у меня. Сейчас тебе в родной избе небо с копеечку покажется. Маненько охолонешь, обыкнешься с бедой. А мы с Палагой и Аленой избу обиходим, побелим. За Настей и братиком твоим присмотрим, за Ванюшкой…

Вечером, уложив свою «ораву», Марья Порфирьевна села вязать Лизутке платок, думала-говорила про себя:

«Не напасусь шерсти на варежки и носки, все горит на ребятах. Надоели парнишки-штанишники, а теперь Лизутка появилась. В семье дочка прижилась. Ясноглазая. Добрая. Штанишники мои ей во всем угождают. Косы ей отращу. Ленты алые вплету. Вытяну ли? От Ванюши вести нет — извелась вся. Заскочил как-то Михайла на минутку — глянуть на сына новорожденного и Лерку, сказал коротко: „Здоров твой муженек. Только писать ему некогда, скоро идут на задание“. Ванюша. Всего несколько месяцев, как свадьбу отпраздновали, а все больше в разлуке. Кто думал, что побегут мужики в леса дремучие, только бы не попасть в армию белых… Ваня партийный человек, ему от беляков смерть первому грозила. Не таков он, чтобы прятаться, беду народную пережидать, на теплой печи лежа!

— Прости меня, Марья Порфирьевна, — сказал он, — прости, Машенька! Не суди. Не гневайся. Ухожу я в отряд Сергея Петровича. Старый друг там нашелся. Мы с ним при царе грузчиками в Хабаровске работали. В одно время нам лоб забрили, вместе в окопах вшей кормили. Вместе на Уссурийском фронте белочехов били. Вместе от японцев уходили… Гонца прислал: зовет меня в отряд…»

Не удерживала Марья Порфирьевна, не отговаривала своего «короля червонного». Знала — не удержит, вылетит сокол из гнезда!

Ночь шептались Дробовы: обдумывали, как дальше Марье жить-бедовать. Опять пойдет на поклон к дяде Пете. О своих парнишках и не говорил больше Иван Дробов после того, как Марья сухо отрезала:

— Твои. Мои. Чего ты их делишь? Все они мои. Не брошу. Жилы вытяну, с ног свалюсь, околею — ну, тогда не обижайся. А пока жива, живы будут и ребята…

Дядя Петя охотно принял Марью Порфирьевну: «О чем речь? Работница известная». Да! Будто чуяла, боялась с Иваном судьбу связать. На пьянковской мельнице механиком работал. Овдовел. Долго жену оплакивал. Марья как-то на Горяч-камень на берегу Уссури присела — и он откуда ни возьмись. Присел. Перекинулись несколькими словами. Марья, чем-то невольно встревоженная, домой поспешила. В тот же вечер к Насте пришла, хоть и недолюбливала ее за крестницу. Судьбу пытала-гадала.

Настя старые карты раскинула и понесла околесицу о казенном доме и червонном короле у сердца трефовой дамы. Не верила гадалка в душе, что кто-нибудь позарится на вдову с семью ребятишками. Трефовая дама — Марья Порфирьевна — тревожилась от ее туманных намеков, роняла слезы, крупные, как капли дождя в начале грозы, конфузливо вытирала их тыльной стороной многострадальной, заскорузлой ладони.

Однажды Марья застенчиво призналась Насте, что и впрямь появился червонный пышноусый король, да трепещет, не решается она определить свою вдовью судьбу. Господи ты боже! У нее, у трефовой дамы, семеро ложками по столу стучат, а у червонного короля два паренька остались после смерти жены. Вот тут ты и подумай! Ах, на беду, на излишние страдания подвернулся сосед, король червонный!

Думай не думай, а стал частенько захаживать Иван Дробов в Марьину избу. Веселого и легкого нрава оказался захожий гость. Ребятишки к нему как смолой приклеились: вместе салазки мастерят, змея в небо запускают, лук из гибкого тальника гнут; он их и рыбалить учит: как ловчее перемет забросить на матушке Уссури; советует, где вернее рыбу искать, какую наживу на крючок наживлять.

Раскинет ручищи, загребет в охапку семерых Марьиных мальчишек, растущих без отцовской ласки, и задушевным голосом учит их петь веселые и протяжные русские песни. Ребята галдят: «Дядя Иван! Дяденька Иван!»

И когда изредка обращался он к Марье с вопросом и она отвечала ему, то слышала в своем голосе весенний молодой звон.