Заря над Уссури - Вера Солнцева

Яницын отогнул край коленкоровой занавески, всмотрелся. Он! Человек с серыми губами… В вихре смятения и растерянности память Вадима выхватила вдруг из каких-то глубин сознания угодливого, бессловесного посетителя рабочего кружка в Москве.

Сколько раз в ссылке перебирали Яницын и Лебедев участников кружка. Кто же провокатор? Ни на кого не падало их подозрение. Лаптев! Да, так зовут его — Лаптев. Уж он-то был вне всяких сомнений, — тих, незаметен, производил впечатление человека недалекого, даже туповатого. «Вот почему при встрече около гарнизонного собрания он так шарахнулся от меня. Испугался, что я знаю о его провокаторской деятельности. Взял на заметку… и сейчас рыщет, выслуживается. Значит, и домой приходили по его наущению. Надо предупредить маму и Николая».

— Что будем делать, Надежда Андреевна?

— Вам как можно скорее надо скрыться! — ответила она. — Сегодня же. У меня такой план: нам нужны дрова, и я пойду на базар, посмотрю, нет ли кого с Красной речки. Если будет верный человек, то вы уедете с ним. Я темнореченская, но у меня и в Красной речке есть родня, не сомневайтесь, Вадим Николаевич…

— Вы… знаете меня?

— Да! И маму вашу знаю. А Петр Александрович видел вас в горисполкоме…

— Какие вы оба… конспираторы! — засмеялся Яницын. — И глазом не моргнули, что знаете. — Ему сразу стало легко и покойно.

— Ну, разве мы не понимаем! Времена пришли такие, — дружелюбно ответила Надежда Андреевна. — Смотрите, он уходит! — тревожно прибавила она.

К Лаптеву подошел высокий тонкий кадет, о чем-то спросил его, потом они вместе направились в сторону Барановской площади. Лаптев спешил, будто убегал, — не оглянулся на дом, за которым так усердно следил.

— На него еще утром обратил внимание Петр Александрович. Предупредил меня, — пояснила Надежда Андреевна. — Я не спускала с него глаз и заметила, что его интересуют только люди из нашего дома или входящие сюда… Наверно, пошел обедать…

Яницын так старательно играл в этом доме простака и недотепу, что даже почти не смотрел на всегда озабоченную, усталую хозяйку дома: неожиданное признание, что она знает его, заставило внимательно посмотреть на нее. «Да она еще совсем молодая! Года тридцать три — тридцать четыре. Прекрасный лоб и мягкие глаза. Славное существо, привлекательное и приветливое… Ба! Ба-а! Да ведь это Надюша! Ох, я недотепа, дурак, олух царя небесного! Только сейчас сообразил… Конечно, она, Сережина любовь!..»

Но некогда было Вадиму раздумывать над своим открытием, надо было решать, что же делать дальше. Он попросил хозяйку:

— Голубушка Надежда Андреевна! Сходите, пожалуйста, к маме и вызовите ее ко мне. Последите только, — если этот тип будет здесь маячить, сделайте ей знак, чтобы не шла, вернулась. Если он ищет меня, то маму-то уж наверно заприметил…

Мать уже знала. Маленькая, сухонькая, она не проявляла никакого волнения — уже приготовилась, мобилизовала силы, уже спасала сына от опасности.

— Медлить, сын, нельзя! Надежда Андреевна пошла на базар. К ее приезду с дровами ты должен быть готов. Собирайся. Посмотри, нет ли… этого.

— Нет, мама, никого нет. Очевидно, на сегодня он снял наблюдение или придет позже…

Вадим собрал походную суму. Документы на имя Матвеева спрятал во внутренний карман полушубка. Большую тетрадь с записями отдал матери.

— Спрячь подальше и понадежнее, мама. Тут важнейшие материалы. Пригодятся, когда наши вернутся.

Договорились так: мать пойдет домой, подготовит Юрина к побегу из города. Если удастся уехать с краснореченцами, то Вадим приедет к дому матери, постучит пять раз в ворота и захватит с собой Юрина. Если почему-либо план этот сорвется, все равно ночью Яницын зайдет за ним, и они уйдут в зимовье, в котором Вадим отсиживался, когда узнал, что Калмыков захватил Хабаровск. Вадим простился с матерью.

Надежда Андреевна вернулась с базара, сообщила, что Лаптева на его сыскном месте нет.

Маленький подвижной старик крестьянин быстрехонько сбросил березовые поленья под террасу, хлопая большими рукавицами, зашел в дом. На нем был тулуп, валенки, белая заячья шапка, нахлобученная на лоб.

— Ноне зябко. Собрались… как прикажете вас именовать… господин или товарищ?

— Зовите Семеном Матвеевичем, — сказал Яницын.

— Путя не близкие. Припаздывать ноне не следоват…

— Я готов! — сказал Вадим и пожал руку Надежде Андреевне: — До свидания! Значит, я завтра вернусь, — прибавил он на случай, если кого-нибудь из детей Петрова станут расспрашивать про него. — Мне надо побывать на Имане, тетка заболела…

Во дворе никого не было. Старик, уложив Яницына на сани, высыпал сверху на него мешок с сеном, прикрыл попоной. Открыв ворота, он вывел лошадь на улицу и прикрикнул:

— Но, Гнедой! Застоялся, мерин? Я тебе застоюсь! — И ожег мерина кнутом. Хорошо, ходко пошел Гнедой.

У дома матери Вадим попросил старика остановить лошадь и стукнуть в ворота пять раз. Распахнулась калитка, вышел Юрин. Он был в теплом ватном пальто, в унтах и шапке. Старик посадил его на сани и вновь ожег мерина… «Но! Ленивый!» Ходко-ходко рванул Гнедой! «Уноси, коняка, от беды!..»

Федор Морозов спрятал беглецов в сарае.

— В случае какого случая залезайте поглыбже в сено и молчите, как убиенные! — настрого предупредил он. — В доме держать вас боюсь, — пояснил он, — не досмотрел бы кто — изба у меня широкая, семья большая, так что без пришлого народа не бываем. То кум, то кума, то сосед, то соседка, — не болтнули бы. А в стайке-то и тепло и надежнее. А тем паче Красная речка в большом почете у Калмыкова — без внимания нас не оставляет… Долго вам здесь застревать не приходится, надо поглыбже уходить, — говорил Федор, — поговорю с кем след, что присоветуют…

«Присоветовали» ждать посланцев. На второй день за беглецами прибыли три парня, посадили на сани и увезли в тайгу. К утру они были уже на месте.

— Посидите пока, до распоряжения, — сказал возница. — Кликни командира, Ваня.

Из землянки, щурясь на зимнее яркое солнце, вышел человек в очках, в защитной гимнастерке, синих галифе, подпоясанный широким ремнем.

Спокойный, верный, милый бородач! Яницын, спрыгнув с саней, уже бежал, вернее, скакал во весь опор.

— Сережа! Сергей!

— Ба! Знакомые все лица, — услышал он глуховатый басок друга, — а я уж все глаза проглядел. Ты что это даже признаков жизни не подавал? — говорил Сергей Петрович так, как будто они встретились в стенах школы, как будто не было расставания. — Я тут горюю — нет дошлого комиссара, а он сам, собственной персоной, заявился! Почеломкаемся, друг, на радостях, — скрывая волнение, предложил он.

У Юрина тоже нашлись знакомые, и скоро почувствовали себя новые партизаны как в родной семье.

Глава двенадцатая

Остались вдвоем Никанор и Варвара. Вдруг приметил старик — засветилась, как под лучом летнего солнца, засверкала по-новому Варвара-сноха. И голос не тот, и походка не та, и глаза сияют. Что за притча такая? С чего бы это? С какой такой радости? Недавно свекровь схоронила, муж в отлучке и недалеко от беды смертной ходит, а она, бесстыжая, о чем-то думает часами, сидит улыбается молчком. Потом вскочит на резвые ноженьки и уже не ходит по избе, а летает на крыльях, и смех звонкий, и улыбка во все лицо белое.

Ни с того ни с сего опять собралась сноха в город. Опять, видишь ли, дрова продавать ей приспичило! Не пускал ее старик, упрашивал-молил не ездить: свирепствуют в Хабаровске звери безжалостные — калмыковцы.

— Куда тебя несет? Какие сейчас дрова? Самому черту в пасть лезешь, — доказывал Никанор Ильич. — Там встречного и поперечного хватают. Попадешься в лапы калмыковцам — поминай как звали: замучают. Ты сытая, красивая, на тебя всякому посмотреть лестно, а они по базару невылазно рыщут. Не пущу, и не думай! Как я Семена встречу, ежели что случится? Проживем!

— Батюшка, мне позарез! Ой, родимый, мне позарез! — затараторила, взволновалась беспокойная сноха, вся пунцовая от нетерпения. — Мне туда на часок попасть, а… без дров я ехать боюсь. Схватят, спросят, зачем пожаловала, — что я им скажу? А тут дрова! Ой, еду, еду, батюшка, мне позарез!

Сколько ни бился с ней старик, ничего не мог поделать. Заладила сорока одно «позарез» — и все тут.

В сердцах Никанор отказал, как отрезал:

— Никуда не поедешь, вот тебе мой последний сказ! Жди Семена. Тогда его дело решать, а мое — сторона.

— Батюшка! Да ведь Семен знает, зачем мне в город… Я ему все сказала. Мне позарез ехать надо, — сыпала слова, металась в горячечном нетерпении сноха.

— Подожди малость. Али ты забыла? Завтра ведь сорок дён, мать поминать будем. Блинов испечь… Старушки придут, попотчевать надо, — упрашивал Никанор сноху. — Может, и Семен ненароком подбежит…