Роман в письмах. В 2 томах. Том 2. 1942-1950 - Иван Сергеевич Шмелев

и душевные качества, эта чудесная «сдоба» творит чудеса с «тестом» даже незадавшимся, а ты… «телесная», — очень и так сложна и заманна, — и не видал тебя, а _в_и_ж_у. В тебе та «прелесть», какая может метнуть в прелесть четьи-минейную. Имей ты даже косящий глаз, даже будь долгоносиком. Ты — ультра-женская, вся — женственная сугубо, ты же — «апре л’онди», хоть я и по сию пору не знаю этих духов! — но предузнаЮ!

За эти 6 дней с бомбардировки я три раза смотался в Париж, надо было то-другое взять, о том-сем распорядиться. Большой вопрос — где буду жить. Когда все исправят..? Управляющий домом объявил, что если жильцы сами что поправят, он ни гроша не заплатит. Чистопробно французский подход. Ремонт на крупную сумму, — ныне, — один механизм жалюзи сложен по нынешним временам непостижимо. Ветер гуляет в квартире, а скоро загуляет осень. Из Сен-Реми у меня есть, куда съехать… но мне так хочется своего уюта. Опять жаться-тулиться, в одной комнате..! Не знаю пока… что решу. Дни были солнечные, сегодня — чуть дождит. Сейчас я только что полол запущенную малину, окучивал капусту, цапал у роз. И — съел чудесное сырое яблоко… — сколько лет не ел! — ничего. Так хочу яблок, их нежной кисло-сладости душистой. За эти поездка узнал-повидал мно-го..! О, какое зрелище безумия… — будто нарочно англо-американцы выбирали, как бы больней поразить мирное население. Мое место оказалось как бы в центре опустошения. Мне сказали, что я был на краю гибели. Но я и сам сознавал… Но оказалось, что имели основание говорить так. Моя постель у наружной стены в 6 этажей. Самая крупная бомба пала на пустырь, куда выходит стена. Бомба сделала воронку во весь пустырек, в 3–4 м от стены. Воронка все поглотила, от камиона[101] не осталось ни винтика, но его шасси, через стену, убили продавщицу в магазине, позади нашего дома. Если бы не крепкая кладка, — дом, хоть и новый, построен прочно, — эту часть его раскрошило бы с удара. А я лежал у самой стены, во 2-м этаже. Ну, что разгадывать… Господь уберег, — чьими молитвами?

…Приезд Карташевых помешал письму. Продолжаю 10-го.

Хочу писать, очень. М. б. и буду продолжать здесь пока последние главы «Лета Господня». Здоров. Вчера съел даже два яблочища. Сегодня утром, после завтрака — опять по-яблочился. Часок-другой — огородику. Люблю, — уводит ото _в_с_е_г_о. Но — не от моей чудесной. Она — ты! — всегда во мне. О «гостях» писал тебе… — ты же писала, как, бывало, приезжала к бабушке, вез мужичок, ребятишки у околицы кричали — «дай конфетку» —? Ты колебалась, надо ли все подробно… А, милая… пиши так, как душа хочет, вольно… всегда можно сжать. Но в _т_о_м_ — ты только — в зародышке. Теперь — зрелая, плодоносящая. Вот почему мне навертывалось — дала бы жизнь «фермы»… но это лишь обрамление: главное — человек, женщина… вокруг которой все кружится — живет. Можно взять форму «записей», дневника. Полная здесь свобода. В отрывках дней — развертывается в раме и жизни фермы требовательная — и какая же глубокая и тонкая душа женщины! Тут — о всем… о любви, о вьющихся, чуящих «медоносящее»… о надеждах, тревогах, устремлениях, — о _ж_и_з_н_и_ и ее тайнах, — тут ты в таком просторе..! — обо _в_с_е_м… до свето-теней, до получения писем от интересных людей, конечно, и наряду с огромным _в_н_у_т_р_и… — маленькие жизни — самой, неодушевленной фермы, — строений, и прочего… котята, жеребята, свинки, цветы, яблони, вихри, мороз, мыши… зерна… поленья… ну… — я слышу аромат этой вещи. Ведь «ферма» тоже имеет — сама в себе! — _с_в_о_и_ — глухие — цели… глаза, уши, сердце… свои боли и здоровье, свое дыхание… Ах, Ольгунка, ты умна-чутка, ты схватываешь невысказанное мною, оно может проглянуть, родиться только в процессе работы творческой, о нем нельзя сказать словами письма… оно вылепливается, вылупливается, как цыпленок. Главное, не смущаться, не бояться, что так писалось… — ни-когда _т_а_к_ не писалось, как _б_у_д_е_т_ написано.

Если удастся, отыщу в твоих письмах, где писала о сильном ушибе груди: нет, это вовсе не падение с велосипеда, это случилось гораздо позже, уверен. Но письма запакованы, и не со мной.

Сейчас солнце, после вчерашнего дождичка-туманца. Тепло. Солнце шпарит прямо в лицо, чуть слева, сейчас 2 с половиной, а по солнцу — половина 1-го. Иван Иванович готовит обед на костре в печурке, под трельяжем уже отцветших роз. Они осыпаны крупными зреющими ягодами, коралловыми яичками. Под верандой распустилась крупная темнопунцовая роза приятной формы. Цветет еще поздний картофель. Помидоры, по запозданию посадки, лишь наливаются зеленью. Мой подсолнух — в 3 метра, только дня три как растрепал свою головку, увеличивает ее, она пушится, сеет «цвет», кипят на нем пчелы и шмели, больше 40 листьев на нем. По ночам здесь мирная «бомбардировка» по крыше: изредка падает яблоко, на черепицу. Нежатся груши, глинистого тона, твердая кожура, — не знаю им имени. У калитки две густые липы, пью их цвет вечером. Ем охотно грудинку, когда есть. Иван Иванович ходит для меня на ферму за молоком. Местами летние побеги малины дают цветущие почки. Из Сен-Женевьев прислали мне чудесного меду, поделюсь еще кой с кем. Привез с собой баночку отличного — настоящего! — мармаладу, моя самодель, — осы прогрызли бумагу и набились, грабят, как… в буфет мальчишки и девчонки на даровой спектакль в императорском театре в царские дни, — за ночь ссосали больше сантиметра! Так хочу твоей ветчинки..! Видел караимочку, она извелась… У ней пил кофе со… сметаной, вернулась на пепелище без окон. В их доме десять убито. Против меня — 7. Кругом… — ну, нечего тут описывать. Пока — промчалось. За день до «утра с бомбами» видел во сне Олю… ясно не помню, одно: ноги мои голые и забрызганные будто чернилами. Вспомнился и зимний сон: писал тебе: выползла из печки змея и обвила правую ногу, но не ужалила, я взял газету и через газету снял ее и бросил. Помнишь, я описывал осенью 41-го как вечерами, в сумерках вижу «мадонну» напротив, молодую женщину с ребенком и как она целует дитя… Вот, этого окна нет, и ничего нет… но «мадонна» была приезжая, ее не было в то утро… а горбунью, всегда маячившую у окна, _с_н_е_с_л_о… а накануне я видел, как она ела виноград, вечером, когда там зажгли свет… в _т_о_т_ миг она стояла у окна, — рассказывала моя консьержка, — и только сказала ей — «вуоля лэ англэ…»[102] — и — пропала на