Изменник - Хелен Данмор

театре оперы и балета? Я и правда работала там, но не так долго, как рассказывала. Мне фантастически повезло. Я попала в только что возникший ансамбль танца Моисеева. Ты слышала о нем?

— Да, кажется, слышала…

— Это был полностью новый мир! Это было чудесно! Как раз тот род танца, которому я хотела бы себя посвятить, потому что в балете я начала чувствовать, что я мертва, что я топчусь на одном месте. Я и представить себе не могла, что танец может быть таким… Даже не знаю, как описать… Остроумным. Забавным. Полным жизни. Моисеев был очень требовательным, да это и понятно, но в нем было что-то такое, с чем ты сталкиваешься всего раз или два за всю жизнь. В нем было горение. В Георгии тоже есть этот огонь, наверное, поэтому я и…

Моисеев обладал своим видением и делал все, чтобы его воплотить, он умел заставить тебя увидеть, что может из этого получиться. И мы работали день и ночь, как проклятые. И я это обожала, Аня. Я была так счастлива. Я поняла, что до этого никогда в жизни не была по-настоящему счастлива. Ты знаешь, каково это, когда каждый мускул, каждый фибр в твоем теле задействован, и не просто так, а с определенной целью, поэтому ты можешь продолжать бесконечно и при этом совершенно не чувствовать усталости, а только становиться все сильнее и сильнее.

Юлины глаза сверкают, наполненные слезами. Анна изводится от нетерпения. Почему Юлия продолжает говорить о себе сейчас, когда Андрея арестовали? В любое другое время она бы с радостью выслушала ее историю. Но какое отношение Моисеев имеет к тому, что происходит сейчас, сегодня, с Андреем?

— Такое случается нечасто, — продолжает Юлия намного тише, будто прочитав Анины мысли. — И этому быстро пришел конец. В конце тридцать седьмого, когда по нам все просто с ума сходили, — по ансамблю, я имею в виду… — Юлия останавливается. Свет в ее лице гаснет. Она закашливается и сглатывает. — Ты помнишь те времена. Всем стали удваивать сроки, а то и еще хуже. Ты пребывал в страхе постоянно. Как будто людей косила какая-то болезнь. Стольких арестовывали! Представить себе не могу, с чего я взяла, что принадлежность к ансамблю может как-то меня защитить.

Они вызвали меня для дачи показаний, чтобы «прояснить некоторые моменты». Я хорошо помню эту формулировку. И я действительно думала, что это простая формальность, хотя, возможно, я уже впоследствии себя убедила, что тогда думала именно так. Я не взяла с собой ничего — ни денег, ни даже лишней пары трусов. Представляешь себе? Понеслась туда точно к назначенному времени, потому что позже в тот день у меня была репетиция, и я не хотела на нее опоздать. Вот такой дурочкой я все еще была, несмотря на то что случилось с моим отцом. Я могла бы по крайней мере заставить их самих за мной прийти! Но нет. Стоило им поднять телефонную трубку, и я тут же прибежала сама, как послушная девочка. Тебе не кажется, Аня, что если бы им всерьез пришлось выполнять всю грязную работу, это могло бы хоть ненадолго, но затормозить процесс?

— Не знаю, Юля. — Анна смотрит в лихорадочно блестящие, с расширенными зрачками глаза Юлии. — На самом деле у тебя не было выбора. Мы не пытаемся с ними бороться. Наверное, я бы сделала то же самое, что и ты.

— Ты уверена? Я — не знаю. Мне до сих пор кажется, что мы сами им все упрощаем. Если бы каждый начинал бороться с первой же минуты, им бы понадобилось намного больше синефуражечников. И намного больше охранников в тюрьмах. В конце концов, все это предприятие могло стать экономически невыгодным. Но суть не в этом, а в том, что даже если ты сама себя не предашь, найдутся другие, которые охотно сделают это за тебя. Короче, я явилась, со своей голубой кожаной сумочкой, в которой не было ничего, кроме нескольких тюбиков сценического грима, чулок и двух пар танцевальных туфель. Охранника, который меня обыскивал, ни в малейшей степени не удивила эта коллекция. Думаю, они там перевидали всё. — Юлия хватает Анну за руку. — Послушай, тебе сейчас сколько? Тридцать четыре, тридцать пять?

— Тридцать четыре.

— Также, как и мне. А тогда мне было девятнадцать. С тех пор мы с тобой прожили еще одну жизнь, но в этом смысле так ничего и не изменилось. Но ты не должна быть такой дурой, как я. — Юлия опускает взгляд. — Иногда мне кажется, — тихо говорит она, — что время вообще не двинулось с места. Я просыпаюсь, и мне кажется, я все еще там. — Голос ее дрожит, а рука еще крепче сжимает Анину руку.

Но момент проходит. Юлия тянется еще за одной папиросой, закуривает, щуря глаза от дыма, и досказывает свою историю спокойным, будничным тоном.

— Как выяснилось, выдвинутые против меня обвинения не имели никакого отношения к моему отцу. Дело было в неудачной шутке, которую кто-то отпустил на одной вечеринке. Я могла бы доказать, что меня там не было, потому что в тот день я себя плохо чувствовала, еле дотянула до конца выступления и сразу отправилась домой. Но меня все равно осудили за «недостаточную бдительность». Однако тут-то и произошло чудо: мне дали всего год. Ты можешь себе такое представить? В тридцать седьмом! Как будто тебе вручили букет цветов. Возможно, судья был большим поклонником ансамбля. Каждый день я ожидала, что меня снова поставят перед судом и добавят мне срок. Такое происходило постоянно. Они к тому времени давали по десять, двадцать лет — столько, сколько приходило им в голову, а тюрьмы, конечно же, были переполнены, поэтому всех отправляли в лагеря. Но, представь себе, мой срок остался неизменным. Я вышла на свободу.

Анна наклоняется к Юле, берет ее за руку и пожимает нежные, тонкие пальцы.

— Папа умер в тридцать седьмом, — говорит Юлия. — Сердце не выдержало. Его сослали на Дальний Восток, в поселок под названием Эльген. Нам прислали официальное извещение.

— Ох, Юля…

— Ты помнишь его?

— Конечно, помню.

— Я была такой дурой. Мне нужно было бежать, но я осталась в Москве, как яблоко на ветке, которое нужно только стряхнуть. Я была такой же, как и все, с кем познакомилась в тюрьме.