Однажды в России - Константин Столяров

- Вы, по-видимому, уверены, что надзорные инстанции удовлетворят ходатайство адвоката и отменят несправедливый приговор?

- В этом я отнюдь не уверен, - прямо ответил Вороновский. - Но мы выиграем время, что сейчас действительно важнее всего.

- А нельзя ли предпринять что-то по-настоящему радикальное? - с надеждой спросил Тизенгауз.

- Хороший вопрос. - Вороновский недобро усмехнулся. - Чтобы без затяжек вернуть вам и честь, и имущество?

Тизенгауз энергично закивал головой.

- Наверное, можно. Боюсь только, что это будет слишком дорого стоить.

- Виктор Александрович, но я же абсолютно ни в чем не виноват, - торопливо заговорил Тизенгауз. - Если бы я совершил нечто противозаконное, тогда...

- Не надо мне этого объяснять, - Вороновский невольно повысил голос. - Вы мой одногодок, а рассуждаете как кисейная барышня. Те, от кого зависит ваше оправдание, берут мзду и с виноватых, и с правых. Допускаю, что невиновных обслуживают по льготному тарифу, вот, собственно, и вся разница.

Плечи Тизенгауза поникли, а голова опустилась на грудь. В этот момент он не отдавал себе отчета в том, что подействовало на него больше - мысль о всеобщей продажности властей предержащих или известие, что Вороновский его ровесник. Виктор Александрович выглядит на десять-пятнадцать лет моложе и, должно быть, еще долго не ощутит бессилия старости, тогда как он, Тизенгауз, стоит на ее пороге, а вернее, перешагнул порог. Что его ждет впереди, кроме призрачных надежд и благотворительных подачек?..

- Сделайте одолжение, не впадайте в черную меланхолию, - попросил Вороновский. - Простые ходы нам с вами заказаны. Признав вас виновным, противная сторона перевела борьбу из стойки в партер, вынудила защищаться, смиренно оправдываться. А для победы нужно переходить от защиты к нападению, готовить обходной маневр.

- Как же быть? - вяло поинтересовался Тизенгауз, не понимавший того, о чем говорил умудренный опытом собеседник.

- Задействовать средства массовой информации. Без вашего ведома я уже договорился с одним из моих доброжелателей, известным московским публицистом, который согласен вплотную заняться вашей историей, чтобы сделать ее достоянием гласности.

До Тизенгауза начал доходить замысел Вороновского. Он на ощупь достал из пачки новую сигарету и прикурил от предыдущей.

- Ваш случай особого рода. Это ясно каждому, кто хоть мало-мальски способен анализировать причинно-следственные связи, - продолжал Вороновский. Если в результате обходного маневра вас оправдают, то кому-то придется отвечать за то, что с вами проделали. А судейский люд не любит преследовать своих, и вынудить их можно только одним способом - гласностью.

Позабыв совет Крестовоздвиженского, Тизенгауз без всякого стеснения налил полбокала бренди и выпил залпом.

- Вы хотите сказать, что гласность пробудила в людях гражданское правосознание, чувство жгучего стыда за... - начал он с заметным воодушевлением.

- В тех, кто стоит у кормила власти, гласность не пробудила ничего жгучего, кроме досады на Горбачева, - прервал его Вороновский. - Но правила политических игр в эпоху развитого социализма привили им привычку чутко реагировать на выступления прессы. Года через два эта привычка, помяните мое слово, сойдет на нет, а пока она не утрачена, ею надо воспользоваться...

Минуту или две Вороновский растолковывал Тизенгаузу преимущества центральной печати, несравненно более влиятельной, нежели местная, а затем неожиданно спросил о Холмогорове: как тот держался в день ареста Андрея Святославовича, о чем говорил у него дома и в УБХСС.

То ли Тизенгауза сверх меры вдохновила идея обходного маневра, то ли бренди развязало ему язык, но говорил он с подъемом, причем не столько о Холмогорове, сколько о Елене Георгиевне. Какая она обаятельная, добрая и отзывчивая, до чего ровно и благородно ведет себя и чем он, Тизенгауз, обязан ей - ведь если бы Елена Георгиевна не проявила наблюдательности и гражданского мужества, его бы, скорее всего, осудили за хранение боеприпасов.

В волнении Тизенгауз беспрестанно курил, в два приема опорожнил еще бокал бренди и не следил за реакцией собеседника, который, против обыкновения, не перебивал его. Между тем от всегдашней доброжелательности Вороновского не осталось и следа, черты его лица отвердели. Казалось, что своими разглагольствованиями Тизенгауз нечаянно затронул какую-то болевую точку в душе хозяина дома и что расплата будет неумолимой.

- Знаете, Виктор Александрович, что сейчас пришло мне на ум? - спросил ни о чем не подозревавший Тизенгауз.

- Невелика важность, - сузив глаза, отозвался Вороновский. - Что же?

- Жена рассказывала, что Елена Георгиевна без видимых причин разошлась с Холмогоровым в конце июня, то есть вскоре после приговора. Нет ли взаимосвязи между этими двумя событиями?

- Не в моих правилах гадать на кофейной гуще, - поднимаясь с кресла, сухо сказал Вороновский. - Вам, надеюсь, понятно, что о моем участии в вашем деле едва ли стоит распространяться в присутствии жены Холмогорова, пусть даже и бывшей. И про обходной маневр тоже лучше помалкивать. Задача ясна?

Догадавшись, что разговор окончен, Тизенгауз встал и покорно кивнул.

- В ближайшие дни постарайтесь, пожалуйста, пореже выходить из дому, напоследок сказал Вороновский, провожая Тизенгауза к воротам. - Ждите гостя из Москвы. Его фамилия - Добрынин, а имя-отчество - Аристарх Иванович...

50. ЧЕТВЕРТАЯ ВЛАСТЬ

В годы застоя Аристарх Добрынин писал в основном повести и рассказы, всерьез не помышляя о публицистике. И без того его прозу печатали редко, со скрипом и частыми цензурными купюрами, потому что бдительным редакторам мнилось, будто он охаивает советскую действительность. А что стало бы с ним, захоти он честно выступить на газетных полосах с размышлениями о том, что работа наших правоохранительных органов определенно напоминает молевой сплав леса в период паводка: на месте бревен оказываются живые люди, а следователям и судьям уготована роль сплавщиков, чья основная задача - всеми средствами предотвратить затор и обеспечить пропускную способность "реки"? Как все это сочетается с лозунгом, что в социалистическом обществе человек - основа основ?

Если в беллетристике при известной сноровке можно было, избегая лжи, писать хоть и мало о чем, но все-таки правдиво, то в жанре очерка это исключалось - такой материал не выходил в свет, а рукопись попадала в Пятое управление КГБ, где бывалые людоведы неустанно заботились о том, чтобы перед неблагонадежными авторами наглухо закрылись двери редакций. Кроме того, прозу пишут не только ради хлеба насущного, ее можно складывать в стол до лучших времен, тогда как публицистика - продукт скоропортящийся.

Гласность в полном смысле слова перевернула былые представления, что можно и чего нельзя писать, и Добрынин, подобно множеству других шестидесятников, ощутил нечто вроде второго дыхания. Теперь или никогда, решил он и, поражаясь той обманчивой легкости, с какой из-под его пера один за другим появлялись острые судебные очерки, за год-полтора завоевал себе имя в мире журналистики. Публиковался он, как правило, в еженедельнике "Суббота", чей тираж взлетел до небес, если позволительно счесть таковыми два миллиона экземпляров, и однажды, когда главный редактор вывел его на балкон бывшего кабинета Бухарина, чтобы с семиэтажной высоты показать очередь, змеившуюся от газетного киоска у кинотеатра "Россия" аж до улицы Горького, Добрынин воочию убедился, что нужен своим читателям.

У популярности всегда есть изнанка: из-за того, что темой его очерков служило попранное человеческое достоинство, Добрынина стали преследовать люди с так или иначе искалеченными судьбами. Не ограничиваясь письмами и телефонными звонками в любое время суток, они, вконец озлобленные реальной или кажущейся несправедливостью, подкарауливали Добрынина в подъезде и уже не просили, а требовали, чтобы он написал об их несчастьях. Бывало и хуже - один настырный тип с явными признаками распада личности трое суток дневал и ночевал на лестничной площадке возле его квартиры, угрожая то мордобоем, то самосожжением. Кончилось тем, что вторая жена поставила Добрынину ультиматум: или он к чертовой матери завязывает с публицистикой, или она уйдет от него, хлопнув дверью.

Полгода спустя по причине, весьма далекой от публицистики, его жена действительно ушла к греку-кооператору, а он по-прежнему писал очерки, находя удовлетворение в том, что помогает обездоленным выпутаться из беды.

Независимый по натуре, Добрынин не любил, когда ему навязывали заказной материал, однако с большой охотой откликнулся на приглашение недельку погостить у Вороновского, по достоинству слывшего редкостным хлебосолом. Добрынину опостылело изо дня в день питаться всухомятку, а в Комарове к столу подавались такие изысканные блюда, что после звонка Вороновского он долго глотал слюну. Наряду с необоримым желанием всласть пображничать, Добрынина подталкивала в путь-дорогу и уверенность в том, что Вороновский наверняка снабдит его захватывающей информацией.