Круглый год с литературой. Квартал четвёртый - Геннадий Красухин

Вот другой:

«Случилось это, якобы, во времена НЭПа. Приходит Стенич в москательную лавку и просит гвозди. Хозяин, старый еврей, не поднимая головы: «Нет гвоздей». Стенич настаивает: «Посмотрите лучше, очень нужны гвозди!» Хозяин раздражённо, не поднимая головы: «И смотреть нечего, я же сказал – нету». А Стенич был франт, персонаж очерка Блока о русских денди. Ходил с тростью. И тут он как стукнет тростью в пол, как загремит: «А когда Господа нашего, Иисуса Христа распинали, у вас нашлись гвозди?!» – Немая сцена. Вот такой был человек. Антисемитом он не был, поскольку сам был еврей, но для «красного» словца… К тому же, внешность – типа Маяковского, отнюдь не еврейская, и лавочник еврея в нём признать никак не мог».

Некоторое затруднение вызывает у меня заметка об Александре Александровиче Коваленкове. Как его представить? Поэтом? Его книга «Ясный день» издавалась в 1958 году, «Стихи» – в 1960-м, «Собеседник» – в 1965-м, «Избранные стихи» – в 1968-м. Или литературоведом? И вспомнить его книги «Практика современного стихосложения» (1960» и «Поэзия простых слов» (1965)? А, может, всё-таки поэтом-песенником? Стихов, ставших песнями, у Коваленкова много. На его слова писали музыку известные композиторы, в том числе такие, как Р. Глиэр, М. Табачников, В. Шебалин, А. Силантьев. Помните:

Солнце скрылось за горою,Затуманились речные перекаты,А дорогою степноюШли с войны домой советские солдаты.От жары, от злого знояГимнастёрки на плечах повыгорали;Своё знамя боевоеОт врагов солдаты сердцем заслоняли.

А с другой стороны, поэтом Коваленков был не слишком даровитым. Литературоведом и вовсе небольшим. А уж от его песен сейчас таких строк, которые я процитировал, осталось совсем немного.

Был Александр Александрович репрессирован. Об этом его биографы говорят глухо. И понятно, почему.

После войны Коваленков преподавал в Литературном институте. В первую же ночь после смерти Сталина в Москве арестовали несколько тысяч человек. В том числе и Коваленкова. В Литинституте не успели ещё как следует переварить эту новость, как Коваленков был отпущен. Пробыл в заключении месяц.

Умер он 8 ноября 1971 года (родился 2 марта 1911-го).

Но вообще в Литинституте его любили.

Закончу воспоминаниями о нём Солоухина. Понимаю, что они во многом меня опровергают. Но я ведь не претендую на истину в последней инстанции.

«Он был поэт, педагог, прозаик, теоретик русского стихосложения, интересный собеседник, эрудит, рыболов, грибник, неисправимый романтик.

На вид он казался суховатым педантом, а на самом деле был душевным и отзывчивым человеком, склонным к выдумке и фантазии.

– Вы знаете, какая рыба самая вкусная?

– Наверно, карась или форель.

– Ну что вы! Вот бывают щурятки, когда они величиной ещё с карандаш…

Эти щурятки величиной с карандаш безвкусны, как трава, водянисты, но собеседник мой убеждённо верил, что это самая вкусная рыба на земле. Не знаю, пробовал ли он их, но ему хотелось, чтобы было именно так.

– Державин? Пушкин сказал про него, что это дурной перевод с какого-то прекрасного подстрочника. Да, но если бы перевести этот оригинал как следует (с точки зрения Пушкина), то и получился бы сам Пушкин!

На его семинар ходили с других семинаров и с разных курсов. Пожалуй, только здесь можно было услышать, как свободно учитель оперирует строками и строфами из Верлена, Вийона, Данте, Петрарки, Апполинера, Петефи, Бодлера, Верхарна, Эминеску, Уитмена, Киплинга, Саади, Хафиза, а потом ещё из малоизвестных нам тогда Нарбута, Хлебникова, Бориса Корнилова, Незлобина, Ходасевича, Саши Чёрного, Цветаевой…

По двум-трём удачным строкам в неопытных ещё стихах он умел определить будущего поэта, как это было, скажем, в случае с Константином Ваншенкиным.

Автор тонких лирических стихотворений, он втайне гордился не больше ли, чем своей лирикой, тем, что солдатский строй поёт его песню «Солнце скрылось за горою, затуманились речные перекаты…».

Он хорошо воевал и вообще в жизни был мужественным человеком.

Природу он любил не как её слепая частица, а пропуская через сложнейшие сита ассоциаций и реминисценций. Была у него тяга, так сказать, к микромиру. Не просто пейзаж – лес и река, но стоять и следить, как с вершины осины падает красный лист. Его зигзаги, его бреющий полёт доставлял поэту такое же эстетическое наслаждение, как балет или музыка. Одно время он увлёкся фотографией мелких деталей земного мира. Положить на землю кольцо с руки и запечатлеть, как через него перелезает муравей. Но – вот другая черта – не догадаться при этом, что для такой съёмки нужна специальная оптика, например телеобъектив 135.

Он смотрел на землю влюблёнными, но и анализирующими глазами. Романтик боролся с теоретиком, с учёным, но романтик неизменно побеждал.

Поэтому стихи Александра Коваленкова напоены солнцем, блеском воды, свежестью лесной поляны и речного берега. Недаром один из главных его сборников стихотворений называется «Ясный день», недаром обложку этого сборника украшает изображение красногрудого снегиря.

Время от времени от него приходили открыточки без начала, как будто продолжается давно начатый разговор. Они свидетельствовали, что какая-нибудь новая работа его бывшего ученика замечена и прочитана. Последняя такая открыточка написана им за несколько часов до смерти (по поводу статьи «Океан родной речи»). Вспоминаю строки, которые теперь можно считать хрестоматийными.

Сказки пишут для храбрых.Зачем равнодушному сказка?Что чудес не бывает,Он знает со школьной скамьи.Для него хорошаИ обычная серая краска.Он уверен —Невзрачны на вид соловьи.Соловьи золотые!..

В этом восклицательном утверждении весь поэт Александр Коваленков».

Думаю, что, несмотря на то, что Михаил Евстафьевич Лобанов (родился 8 ноября 1787 года) написал мемуарно-биографические труды «Жизнь и сочинения Н.И. Гнедича» (1842) и «Жизнь и сочинения И.А. Крылова» (1847), его бы сейчас мало кто вспоминал, если бы не Пушкин.

Был Михаил Евстафьевич академиком Императорской Академии наук, перевёл на русский трагедии Расина «Ифигения в Авлиде» и «Федра». И всё же и этого маловато было бы для памяти о нём.

Память о нём сохраняется в собраниях сочинений Пушкина, в сборниках, типа «Пушкин-критик». В своём «Современнике» в 3 томе без подписи Пушкин напечатал во многом для него принципиальную статью, которую назвал «Мнение М.Е. Лобанова о духе словесности как иностранной, так и отечественной».

«Для Франции, – пишет г. Лобанов, – для народов, отуманенных гибельною для человечества новейшею философиею, огрубелых в кровавых явлениях революций и упавших в омут душевного и умственного разврата, самые отвратительнейшие зрелища, например: гнуснейшая из драм, омерзительнейший хаос ненавистного бесстыдства и кровосмешения, «Лукреция Борджиа» – не кажутся им таковыми; самые разрушительнейшие мысли для них не столь заразительны; ибо они давно ознакомились и, так сказать, срослись с ними в ужасах революций».

Процитировав Лобанова, Пушкин вопрошает:

«Спрашиваю: можно ли на целый народ изрекать такую страшную анафему? Народ, который произвел Фенелона, Расина, Боссюэта, Паскаля и Монтескьё, – который и ныне гордится Шатобрианом и Балланшем; народ, который Ламартина признал первым из своих поэтов, который Нибуру и Галламу противопоставил Баранта, обоих Тьерри и Гизо; народ, который оказывает столь сильное религиозное стремление, который так торжественно отрекается от жалких скептических умствований минувшего столетия, – ужели весь сей народ должен ответствовать за произведения нескольких писателей, большею частию молодых людей, употребляющих во зло свои таланты и основывающих корыстные расчёты на любопытстве и нервной раздражительности читателей? Для удовлетворения публики, всегда требующей новизны и сильных впечатлений, многие писатели обратились к изображениям отвратительным, мало заботясь об изящном, об истине, о собственном убеждении. Но нравственное чувство, как и талант, даётся не всякому. Нельзя требовать от всех писателей стремления к одной цели. Никакой закон не может сказать: пишите именно о таких-то предметах, а не о других. Мысли, как и действия, разделяются на преступные и на неподлежащие никакой ответственности. Закон не вмешивается в привычки частного человека, не требует отчёта о его обеде, о его прогулках, и тому подобном; закон также не вмешивается в предметы, избираемые писателем, не требует, чтоб он описывал нравы женевского пастора, а не приключения разбойника или палача, выхвалял счастие супружеское, а не смеялся над невзгодами брака. Требовать от всех произведений словесности изящества или нравственной цели было бы то же, что требовать от всякого гражданина беспорочного житья и образованности. Закон постигает одни преступления, оставляя слабости и пороки на совесть каждого. Вопреки мнению г. Лобанова, мы не думаем, чтоб нынешние писатели представляли разбойников и палачей в образец для подражания. Лесаж, написав «Жилблаза» и «Гусмана д'Альфараш», конечно, не имел намерения преподавать уроки в воровстве и в плутнях. Шиллер сочинил своих «Разбойников» вероятно не с тою целию, чтоб молодых людей вызвать из университетов на большие дороги. Зачем же и в нынешних писателях предполагать преступные замыслы, когда их произведения просто изъясняются желанием занять и поразить воображение читателя?»