Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью - Густа Фучик

общезаводской канцелярии узнали о готовящемся транспорте и об опасности, нависшей над француженками. Аничка вместе с подругами добилась от директора отмены этого решения.

К нам на склад удалось устроить и немецкую коммунистку Марту Райхлову из Магдебурга. Ее мужа, функционера компартии, долгое время разыскивало гестапо. Наконец его поймали, привезли в Берлин, мучили, судили и приговорили к смерти. Перед самой казнью нацисты устроили ему встречу с женой. А он не знал, что она тоже арестована. Палачи злорадствовали, видя его переживания. Марта встретилась тогда с мужем в первый и последний раз после многих лет разлуки. До ареста Марта боролась против нацизма, воспитывала дочку и сына, работая в прислугах. После ареста Марты дети были предоставлены самим себе. Они работали где-то в Магдебурге. Марта Райхлова была необыкновенно симпатичной и мужественной женщиной.

Все заключенные искренне любили Марту. Для молодых девушек она была вместо матери. Райхлова умело отвлекала внимание надзирательниц, когда кому-либо из нас нужно было помыть голову в теплой воде или постирать белье. Часто она останавливала возле нашей стойки надзирательниц, которые все время прохаживались по цеху и наблюдали за тем, как работают узницы. Если надзирательница замечала, что та или иная заключенная отдыхает, она набрасывалась на нее с грубой бранью. Тогда Марта с невинным видом вступала с надзирательницей в разговор. В большинстве случаев надзирательницами были молодые женщины. Некоторые из них игнорировали попытки Марты и продолжали обход цеха. Другие же охотно вступали с ней в разговоры, которые иногда затягивались на полчаса. Марта заговаривала с тюремщицами, поскольку сама немка. С заключенными других национальностей надзирательницы не разговаривали.

Некоторые узницы в нашем цехе «подрабатывали», изготовляя примитивные ножи из отходов. Такой нож можно было продать за порцию хлеба. Но сколько их поотнимали мастер, надзирательницы и вольнонаемные рабочие-бригадиры!

Шерстяной фетр был остро дефицитным сырьем. Каждый грамм его нацистский мастер отвешивал чуть ли не на аптекарских весах. Запасы фетра он хранил под замком. Тем не менее в цехе, где работали с фетром, заключенные, особенно француженки, умудрялись тайно шить прелестных фокстерьеров и на этом также «подрабатывали». За две краюшки хлеба, на худой конец за одну, можно было приобрести собачку из начесанного белого фетра – песика с черными ушами, высунутым красным язычком, с бантиком в горошек вокруг шейки. И этих щенят шили из фетра, предназначенного для военных целей! Или специальные резинки, которые тоже использовались в производстве. Узницы их надвязывали и употребляли в обиходе, поскольку резины в лагере не было.

Саботаж такого рода достиг больших размеров. Нередко, когда женщины по окончании работы выстраивались в шеренгу, мастер вдруг приказывал произвести обыск. Даже при поверхностном осмотре надзирательницы всегда находили предметы из дефицитного военного материала. После таких обысков нескольких женщин отправляли на экзекуцию, в карцер или штрафной барак. Обитательницы этого барака выполняли самые тяжелые работы. Однако это не пугало заключенных, которые продолжали устраивать все новые и новые акты саботажа.

Во время работы я частенько тайно переписывала стихи на маленьких листочках прекрасной бумаги, которые мне приносила заключенная Вера Фиалева, работавшая в строительной конторе. Я переписывала стихи Карела Махи «Май», Иржи Волкера К

Когда мною овладевала тоска и тревога за судьбу Юлека, я читала эти замечательные стихи. О своем личном горе заключенные между собой говорили скупо. Ведь у каждой его хоть отбавляй!

А как были популярны среди чешских женщин стихи Шрамека «Шлюз», «Рапорт», «Если бы я пас лошадей», «Воин в поле». Эти произведения с зажигающим пафосом декламировала молоденькая Власта Фаберова.

Стихи переписывала не я одна. Почти все женщины, которые имели доступ к перу и чернилам, занимались этим. Стихи раздавали знакомым как подарок ко дню рождения. Когда я писала, Марта караулила. Но однажды ко мне незаметно подкралась надзирательница и отобрала стихи. Марте пришлось употребить все свое красноречие, чтобы уговорить тюремщицу не докладывать старшей надзирательнице. И она добилась своего. Да и времена были уже не те – шел 1945 год.

Самый активный саботаж в нашем цехе проводили русские и украинские девчата. Как можно больше брака – таков был их неписаный закон. Каждой заключенной бригадир приправлял в станке заготовку и объяснял, как подталкивать под пресс, вынимать, обрабатывать детали на токарном станке. С узницами-иностранками, особенно русскими, украинками и француженками, которые не знали немецкого языка, бригадир объяснялся мимикой и жестами. Около каждой девушки он задерживался на одну-две минуты, чтобы посмотреть, как пойдет работа. Пока он стоял рядом, дело шло, но как только отходил к другому станку, девушка моментально начинала делать брак. Свою норму в количественном отношении девчата аккуратно выполняли, но когда дело доходило до проверки качества изделий, поднималась невероятная суматоха. Приходил бригадир и начинал ругать девушек, а они лишь пожимали плечами и на все укоры отвечали одно и то же – не поняли. После этого девушки некоторое время работали сносно, чтобы мастер их не выгнал, но вскоре все повторялось. Когда нас освободила Советская Армия, в сарае, куда в период заключения нас не допускали, мы обнаружили большие кучи испорченных деталей.

Жизнь каждого узника в концентрационном лагере постоянно висела на волоске. Когда мы возвращались с работы, то эсэсовец у ворот нередко выкликал номер какой-либо заключенной. Мы с тревогой ожидали ее. Но она не возвращалась. В транспорт так просто она не могла попасть. Ведь разрешали же взять с собой хотя бы расческу, зубную щетку. А в ближайшем лесу трещали выстрелы. С тревогой и болью в сердце мы прислушивались к ним. Иногда кого-нибудь из наших подруг – чешку, русскую или француженку, – одну из самых нами любимых, вдруг хватали и уволакивали в газовую душегубку. Когда мы узнавали об этом, то нашему горю не было предела. По вечерам в бараке ни о чем ином не могли говорить, как только о страшных преступлениях фашистов, об их кровожадности. В душе каждой женщины скопилось столько ненависти! Наступала ночь, полная тяжелого неспокойного сна, затем приходил новый день, а с ним – новое горе и отчаяние. Память о нашей погибшей подруге оседала где-нибудь в глубине израненного сердца. Личная боль, скорбь, заботы, опасения, которыми были полны каждая из нас, заглушались страданием всего коллектива лагеря в целом. Селекция, массовый отбор больных узниц для газовых камер, отправка больных в лагерь смерти в Люблине – в таком кошмаре проходили дни тяжелого, мучительного пребывания в лагере. День казался долгим, как вечность. И все же в конце недели мы говорили: «Как быстро летит время даже здесь».

Однажды, в конце лета 1944 г., вернувшись с работы в