Репортаж с петлей на шее. Дневник заключенного перед казнью - Густа Фучик

– Что такое Хотимерж?

– Хотимерж – деревня, где мы жили.

Хотя я и была взволнована, но в душе смеялась. В письмах нам разрешали писать лишь ничего не значащие слова. А я решила напомнить Юлеку, как мы жили в Хотимерже, где бывали в те времена. Я хотела дать ему понять, что знаю о приговоре и готова к испытанию.

– Кто такой Йерык?

– Собака.

Наконец эсэсовцы сообразили, что сели в лужу.

– Вон! – крикнул один из них.

Я покинула канцелярию. Вслед за мной вышел эсэсовец и приказал стать лицом к стене. Я стояла так до тех пор, пока не пришла надзирательница и не увела меня обратно на работу.

От новых узниц, привезенных в концентрационный лагерь, я узнала, что тюрьма на Плетцензее, в Берлине, подверглась бомбардировке и что некоторые заключенные бежали. Искорка надежды загорелась еще сильнее: возможно, Юлек среди них! Потом привезли в лагерь Лиду Плаха. Я расспросила ее о Юлеке и о суде. Она рассказала, как Юлек твердо держался перед нацистскими судьями, как опровергал их бесстыдную ложь о том, что наша страна тысячу лет была частью германской империи. Фучик безбоязненно сказал судьям, что самостоятельное чешское государство существовало еще тогда, когда германской империи и в помине не было. Юлек говорил долго, вероятно, целый час, о Советском Союзе, о его мощи и непобедимости, о том, что фашизм будет сокрушен. Из обвиняемого он превратился в обвинителя. Судьи прерывали его, лишали слова, но Фучик продолжал говорить. Заключительными его словами были: «Сегодня вы зачитаете приговор. Я знаю его заранее: смерть человеку! Но мой приговор уже давно вынесен: смерть фашизму! Жизнь человеку! Будущее коммунизму!»

Лидушка пересказала и наказ Юлека: «Передай привет Густине, и пусть она не остается печальной вдовой. Передай это Густине, когда дождетесь свободы».

Впервые до меня дошло слово «вдова», и я пришла в неописуемый ужас.

О дальнейшей судьбе Юлека Лида не знала. После того, как суд освободил Лиду, ее отвезли через Дрезден обратно в Прагу, а оттуда – сюда, в концентрационный лагерь. С нетерпением и тревогой я ожидала известий от Либы. Однако прошли октябрь, ноябрь, а письма не было. И от Юлека письмо не пришло. А ведь именно на пересылку этого письма Либа просила разрешения.

Наконец в январе 1944 г. я получила от нее письмо.

«Дорогая Густина! Сегодня сочельник, 6 часов утра. Думаю о тебе и Юлеке. Мои милые! Я все время думаю о вас. Здесь так грустно. Твое письмо я получила и была очень рада, что ты здорова и получаешь посылочки. Я тебе писала, что и Юлеку посылаю такие же. Он передает тебе самый сердечный привет и просит, чтобы ты не волновалась. Он все время думает о тебе. Целыми днями мысленно с тобой говорит. Он не чувствует себя одиноким, потому что богат твоей любовью…»

В этот день я была очень счастлива. Из письма было ясно, что Юлек жив! Он благополучно миновал критическую дату 3 декабря, когда кончался льготный срок и приговор подлежал исполнению. Как он себя чувствует? Здоров ли мой дорогой Юлек! Горячая волна радости захватила меня. Да и вообще новый, 1944 год начался великолепно. Либа писала о Юлеке, о живом Юлеке! Советская Армия сражалась уже на границах Польши. Теперь и жизнь в лагере казалась не такой тяжкой. Я говорила себе, что готова сносить ее еще несколько лет, лишь бы Юлек дожил до освобождения.

А в лагерь прибывали все новые транспорты. Я расспрашивала узниц о тюрьме Плетцензее в Берлине. Многие не знали о ее существовании. Иные рассказывали, что она подверглась бомбардировке, во время которой несколько узников будто бы убежали. И вновь во мне вспыхнула искра надежды: может, Юлек в числе тех, кому удалось скрыться. Мои предположения подтвердила товарищ Ульрихова из Пльзеня, которую тоже привезли в лагерь. Она сообщила, что говорила с Либой и та будто бы сказала ей то же самое. Сегодня я знаю, что Элишка Ульрихова просто не отважилась тогда сказать мне всю правду. Да я бы ей и не поверила. Либа писала мне: «Я знаю, что ты рада была бы услышать что-нибудь о Юлеке, но я сама уже долгое время ничего о нем не знаю». То, что Юлек не может мне писать, было само собой разумеющимся – так уверяла я себя. Ведь он бы выдал себя. Возможно, Юлек в Германии, где царят паника и смятение. Ведь почти каждый день налеты. В письмах, которые раз в месяц посылала Либе, я непременно справлялась о Юлеке.

Находясь в «восьмерке», я была прикреплена к столу № 10, за которым обедали и ужинали одни коммунистки. Некоторые из них были очень молоды. От Вожены Голечковой и от других я узнала, что незадолго до моего приезда нацисты привезли в лагерь более 500 военнопленных красноармеек. Мне рассказывали, как эсэсовцы, пришедшие в баню осмотреть их, были удивлены статными фигурами и умением с достоинством держаться. Как в великую тайну меня посвятили и в то, что среди них есть политработники. С самого начала всем заключенным женщинам было запрещено общаться с красноармейками. Но все же наши коммунистки, знавшие русский язык, тайно связались с ними. Советские женщины-политработники поначалу отказывались работать. Но потом согласились копать клумбы возле бараков, где жили заключенные. Некоторые из красноармеек работали в тюремной больнице. Среди них была коммунистка, которая в Советском Союзе преподавала историю партии. И тогда-то родилась идея организовать для женщин-заключенных политкружок. После некоторого размышления русская коммунистка согласилась возглавить его. Были организованы строго конспиративные курсы, на них учились и чешские коммунистки, которые затем сами обучали многих других узниц.

Еще когда мы жили в «восьмерке», Нина Ирсикова – артистка пражского театра «Д-34» – организовала среди узниц театральную группу и начала с ней репетировать «Май» – поэму чешского поэта Карела Махи. Группа репетировала по воскресеньям в умывальне. На холодном плиточном полу, перед полураздетыми женщинами, которые умывались или стирали в ледяной воде свои рубашки, мы под руководством Нины с воодушевлением декламировали:

В лазурной глубине прозрачные туманы,

Их чуть колеблет легкий ветерок,

И стаи облаков вдали земных дорог

По дальним небесам плывут в иные страны.

И бедный узник обратился к ним:

«Вы, что летите к берегам своим,

Рукою легкой землю обнимая,

Вы, звезды зыбкие, темь синих далей,

Печальники, свидетели печалей,

Вы, плачущие, всем скорбям внимая,

Услышьте просьбу в этот час печальный!

Покуда вы к