Школьная бойня - Николай Иванович Леонов

Авенир Исаевич наконец-то моргнул, и Гуров облегченно вздохнул. – Я вообще не люблю современный театр, вы понимаете меня? – как ни в чем не бывало затараторил старик. – Когда-то, в молодости, году этак в пятидесятом минувшего века, я пытался писать пьесы, но мои произведения отвергли и сказали, что тексты не соответствуют веяниям эпохи и времени. Театральное искусство должно шагать вперед, говорили мне, и нужно было писать про индустриализацию, про пятилетки, про колхозы и деревенскую жизнь, в крайнем случае о комсомольцах, а не про любовь. Это, говорили мне, старорежимно, а потому никому не нужно. Но, молодой человек, скажите-ка мне свое мнение. Разве любовь – это не вечное и дивное чувство, о котором писали с самого сотворения мира?! Как любовь может быть неактуальной? Как она может быть старорежимной?

– Да, вы правы, – с умным видом поддакнул критику Гуров. – О любви писали все великие писатели от Гомера и Шекспира до Шолохова и Шукшина.

– Хм, Шукшин, – скептически хмыкнул Карцман, но не стал развивать свой скептицизм относительно творчества Шукшина. – Но сегодня-то, сегодня! – продолжил он сетовать на современное искусство. – Практически все режиссеры твердят, что ставят спектакли о любви. Но о какой любви, спрашиваю я вас?! Разве сегодня на сцене показывают любовь? Да это же сплошной разврат, а не любовь, вот что я вам скажу! Разве можно так искажать отношения Ромео и Джульетты?! Так извратить чувства Отелло к Дездемоне и Гамлета к Офелии?! Это же…

Карцман в порыве возмущения вскочил на маленькие ножки и, пробежавшись по комнате, снова плюхнулся в кресло, практически утонув в его огромных недрах. Гуров молчал, не зная, что ответить старику на такие его замечания, но при этом чувствовал, что именно его молчание будет лучшим ответом на речи старого критика.

– Вы представить даже себе не можете, молодой человек, сколько бездарей сейчас пришло на театральные подмостки, и что страшнее всего – в руководство театров! – продолжил Авенир Исаевич после недолгого молчания. – На сцену лезут все – начиная от тещ, дочек и супружниц главных режиссеров или театральных спонсоров и до, я извиняюсь, любовниц! Это же сплошной Содом и Гоморра, а не театр! Нет, я не хочу сказать, что в столице все театры таковы. У нас еще, слава богу, есть нормальные театры с хорошим и правильным репертуаром и просто великолепными актерами. Но вот в области – там все намного печальнее! Там в театральное руководство приходят вообще непонятно кто, и начинают увольнять прекрасных, заслуженных артистов налево и направо, и заменять их всяким бездарьем в угоду своим спонсорам и развращенному зрителю. Вот что по-настоящему печально!

Внезапно Гурову пришла в голову интересная мысль, и он, воспользовавшись небольшой паузой в монологе Карцмана, спросил его:

– Авенир Исаевич, вот вы сказали, что многих актеров сейчас увольняют. Скажите, вы о многих таких случаях знаете? Например, кого уволили в начале этого года?

– О, да сколько угодно приведу вам таких примеров! – горячо откликнулся на просьбу критик. – Значит так… – старик наклонил голову и закрыл глаза, вспоминая.

Прошло две минуты, потом еще три, и тут Гуров, к своему удивлению, заметил, что старичок начал посапывать. Стало быть – уснул. Лев Иванович улыбнулся и решил было не мешать Карцману, но тот вдруг резко открыл глаза и, подняв голову, посмотрел на Гурова с хитрым выражением лица, а затем как ни в чем не бывало сказал:

– Во-первых, были уволены, а вернее, ушли сами пять человек из Театра на Таганке. По слухам, там случился очередной раскол на почве несогласия с политикой худрука и урезанием зарплаты. По Москве это пока все. Во-вторых, трех человек уволили из Музыкально-драматического театра в Ивантеевке, но там не актеры были уволены, а персонал. Потом, одного заслуженного артиста уволили из Мытищинского театра. Но тот, можно сказать, сам напросился – уж очень пил милейший Иван Аристархович! На спектакли опаздывал, нетрезвым на сцену выходил… От него даже жена два года назад ушла и дочку с собой забрала. Талантливый был артист, это я вам говорю, но… Ну, и в‐третьих – самый большой и скандальный случай по причине увольнений случился в Чаплинском драматическом театре. В начале этого года… Целых шесть человек были уволены! Да! А ведь это один из старейших театров нашей области! И хочу вам сказать, молодой человек, что играли на его подмостках весьма достойные люди – настоящие мастера! Таланты!

– А почему их уволили? Не знаете?

– Как это я не знаю?! Да я все знаю! – возмутился старичок. – Нет ничего такого в театральном мире, чего бы я, Карцман, не знал, молодой человек! И вы это должны знать! А уволили их из-за глупости и спесивости худрука, который был назначен на эту должность всего полгода назад – этакий молодой тридцатипятилетний прощелыга. Сам я этого пройдоху не видел, но верю тому, кто мне о нем рассказывал. Да! Так вот ему, этому птенцу желторотому, представьте себе, хотелось, по его словам, освежить кулуары и привлечь в театр молодое поколение. И знаете ли вы, каким образом он начал освежать, так сказать, репертуар? Отверг все старые постановки, всю классику! Пригласил какого-то модного среди современного бомонда драматурга с инновационными, так сказать, взглядами и погнал такую халтуру, что все актеры за голову схватились!

– А отчего же терпят-то? Почему никуда не жалуются?

– Молодой человек! – Карцман вздернул подбородок. – Вы мне скажите, кто из нас сейчас работает в органах власти – вы или я? Разве вы не в курсе, что все сейчас продается и покупается? К слову сказать, этого нового худрука Чаплинского театра назначил его собственный тесть, который сидит в областном, так сказать, культурном кресле и потому имеет возможность назначать на такие ответственные руководящие должности своих бесталанных родственников.

Карцман поджал губы и умолк, глядя на Льва Ивановича таким убийственным взглядом, что Гуров почувствовал себя ужасно виноватым – словно это именно он сам взял и назначил своего бестолкового зятя руководить Чаплинским театром.

– Так, значит, этот художественный руководитель… – Лев Иванович решил подтолкнуть старичка-критика к продолжению разговора, но тот фыркнул, встал с кресла и, протянув Гурову свою маленькую руку, произнес, давая понять, что аудиенция закончена:

– Было приятно познакомиться с вами, молодой человек. Надеюсь, что уж вы-то разделяете мнение своей супруги о том, что театр должен оставаться чистым от всей этой современной чепухи, разврата и ханжества?

– Конечно же, разделяю и всячески поддерживаю, – с деланым жаром и немного растерявшись от такого резкого окончания разговора, ответил Лев Иванович. – Премного вам благодарен, Авенир Исаевич, за вашу помощь следствию.

– Следствию? – нахмурился старик, словно что-то вспоминая. – Какому следствию? Разве вы не из «Литературной газеты»? – Старенький критик, словно очнувшись и вспомнив что-то, стукнул себя ладонью по лбу и воскликнул: – Ах, ну да! Вы же от Машеньки Гуровой! Вы ее муж, – констатировал он, а потом как-то сник и тихо произнес: – М-да. Старость, молодой человек, старость… Память уже не та…

Карцман проводил Льва Ивановича до порога и, когда полковник уже выходил за дверь, неожиданно сказал ему в спину:

– Беда всех уволенных актеров в том, что они потом нигде не могут пристроиться, реализовать себя, так сказать. Уйти из театра, в котором ты проработал долгие годы, – это для многих сродни смерти. Причем смерти не театральной, не временной, как на сцене, а настоящей – с болью, кровью и небытием. То есть это настоящая трагедия! И притом не такая, как показывают на сцене,