Прочь из моей головы (СИ) - Ролдугина Софья Валерьевна

Потом начали приходить письма.

Вообще фразу «черкнуть пару строк вероятным союзникам» я сперва понимала иносказательно и не заметила, что на первом этаже в холле появился почтовый ящик. Время от времени он начинал мерцать всеми цветами радуги и противно свистеть, как закипающий чайник – всё громче, громче, по нарастающей. Тогда Йен спускался и выгребал из него конверты, иногда по несколько штук за раз. Некоторые уничтожал, весьма едко поясняя, какими бездарными чарами его-де собирались убить; особенно запомнилось пухлое письмо, которое успело обратиться в куцую, белёсую змею с головой, похожей на смятый одноразовый стаканчик.

– Впервые вижу столь откровенную сублимацию, – вздохнул Йен, безжалостно раздавив тварь каблуком. – Или, вернее будет сказать, овеществление собственных болезненных комплексов? Мог бы просто отказать, я и не настаивал на союзе… О, а это интересно! – улыбнулся он, доставая следующий конверт – лаконичный, тёмный, с оттиском в виде симметричного цветка с рядами округлых лепестков. – «Стальная Камелия», надо же. Раньше она была голубой.

– А такие разве существуют? – справедливо усомнилась я, обратившись к своим невеликим познаниям в ботанике. – Камелии обычно белые, красные там…

– В Запретном Саду и не такое встречается, – фыркнул Йен, вскрывая письмо и пробегая глазами по тексту. Судя по удовлетворённой улыбке, содержание не разочаровало. – Правда, в основном экзотические эпитеты – привилегия не семей, а талантливых одиночек. Все более-менее значимые и эффектные символы за века разобраны, так что иногда единственный шанс выделиться в толпе одарённых молодых чародеев – стать не просто Плющом, например, а Багряным Плющом – или там Пламенной Орхидеей, пренебрегая законами природы в угоду поэтике. Тем более что новый род мало кому удаётся организовать. Хотя потомки Чёрной Розы несколько веков конкурировали с основной ветвью, пока полностью не растворились в ней после череды браков по расчёту… Ох, – осёкся он.

Видимо, при слове «Розы» меня ощутимо перекосило. М-да. Нужно лучше себя контролировать, если уж решила замять вопрос с Флёр.

– А что, готично звучит, – ответила я невнятно и зевнула в кулак. – Была бы я цветком – тоже выбрала бы что-нибудь тёмненькое себе на герб. Например, кактус. Зловещий чёрный кактус – звучит ведь? Слушай, меня чего-то совсем вырубает, наверное, пойду вздремну…

– Ты больше похожа на белую лилию или ночную фиалку, – улыбнулся Йен и, приобняв меня, поцеловал в висок. – Ступай, конечно. У меня ещё дела.

– Выспаться не забудь, герой, – фыркнула я и сбежала в спальню.

На сердце по-прежнему было тяжело, но теперь не постоянно, а словно бы волнами. Барахтаться в эмоциональном море, которое явно штормит – то ещё удовольствие, но всё же это лучше, чем планомерно тонуть в болоте депрессии. К счастью, насчёт усталости я не соврала; долго мучиться в пустой и – в переносном смысле – холодной постели не пришлось, и выключило меня через считанные минуты.

А ближе под утро приснился Тони Браун, причём такой, каким он был несколько лет назад, когда я только устроилась в «Нору». Кажется, он рассказывал, как работать с рожковой кофемашиной, и пар клубился вокруг него облаком, а металлические детали громыхали страшно и размеренно, точно поезд, несущийся под откос. У меня в руках был фильтр, самый простой, напоминающий песочные часы; в верхней части плескалась густая чёрная жидкость и медленно просачивалась вниз – по капле. Пахла она не кофе, как положено, а чем-то металлическим, кисловатым… Потом Тони обернулся ко мне, окружённый белым маревом, и очень чётко произнёс:

– Это какая-то бесконечная смена, Урсула.

И в ту же секунду я вспомнила, что он вообще-то мёртв.

Фильтр вывернулся у меня из рук и разбился о кафель; плеснула в стороны жидкость – тёмно-красная, липкая. В ней что-то копошилось; сперва показалось – черви, но затем стало ясно, что ростки. Они укоренились в полу, выбросили вверх лезвия-листья и гладкие восковатые стебли, быстро обрастающие цветами – ровными оранжевыми колокольчиками.

Крокосмия. Цветок, у которого запах шафрана.

Очнулась я резко, словно от пощёчины. Дыхание сбилось; голова трещала, как с похмелья. В спальне было сумрачно, и за окном маячила не благостная иллюзия морского побережья, а реальный пейзаж каверны – кошмарный лабиринт с низко нависшими багровыми тучами. Пальто по-прежнему висело на спинке стула, и все три мои печальных сокровища оставались на своих местах: во внутреннем кармане – два округлых алмаза, а в нагрудном – осколок-сосулька из витрины «Норы». Тони спал в стеклянной глубине, под неровными гранями – сполох бездымного пламени, трепещущая душа, избавленная от боли, но всё ещё лишённая покоя.

Некоторое время я всматривалась в призрак, пытаясь ощутить, что он чувствует; выхватила несколько обрывочных воспоминаний – но и только, никакого полноценного сознания… Похоже, что сон был просто сном.

Спать больше не хотелось.

Скучать, впрочем, не пришлось – на кухне обнаружился Йен. Он в кои-то веки не командовал сковородками, а растерянно сидел в пижаме на краешке стола с чашкой горячего шоколада. Шоколад вообще был его слабостью, как я заметила, причём во всех видах.

– У тебя коричневые усы. С шевелюрой не сочетаются, – доверительно сообщила я, оперевшись плечом на дверной косяк.

– А? – откликнулся Йен рассеянно – и, сообразив, в чём дело, облизнулся. Готова спорить, что кто угодно с высунутым языком выглядел бы потешно… Точнее, кто угодно другой, да. – Не спится, любовь моя?

– Выспалась, – честно ответила я и, приблизившись к нему, приобняла его за талию. От живого человеческого тепла развеялось наконец дурманное, кислое послевкусие кошмарного сна. – А ты что делаешь?

– Пытаюсь просчитать худшие варианты, – честно ответил Йен.

– И как?

– Ну, самое скверное – если Хорхе уже казнили тайком, а суд – ловушка, чтобы выманить нас, но это маловероятно, – вздохнул он, привлекая меня к себе. – Всё остальное можно преодолеть. К тому же взвешенные расчёты наоборот говорят о том, что у нас хорошие шансы. На удивление многие откликнулись на мою скромную просьбу о помощи.

Я поёрзала, удобнее устраиваясь в объятиях, но в любом положении мешался либо стол, либо кружка с шоколадом, либо мои собственные локти… К счастью, это было единственным неудобством сейчас.

– Крокосмия точно будет не в восторге, если Хорхе оправдают.

– Ну, даже в невосторженном состоянии он вряд ли что-то сумеет противопоставить лучшим чародеям Запретного Сада, – отмахнулся Йен, как мне показалось, немного поспешно и ненатурально. – Однако довольно о нём. Скажи лучше, что тебя встревожило?

– Уже ничего, – честно ответила я и улыбнулась в его плечо. – Меня излечили твои горячие объятия.

Он вздохнул так протяжно, что это немного напомнило стон, и вдруг шепнул мне на ухо:

– Урсула, а давай займёмся любовью… – Йен выдержал короткую паузу, в течение которой частота моего сердцебиения подскочила к максимально допустимым границам, а потом добавил: – …сказал бы я, но, увы, мои тревоги это не излечит.

Я с огромным трудом удержалась оттого, чтобы не укусить его – в воспитательных целях, разумеется.

– Тебе говорили, что ты мерзавец?

– А тебе говорили, что опасно прижиматься к мерзавцам, когда ты одета в одну тонкую ночную сорочку? – усмехнулся он и легонько щёлкнул меня по носу. – Будешь завтракать?

Сначала я хотела мотнуть головой, но прислушалась к себе и с удивлением поняла, что успела не только выспаться, но и хорошенько проголодаться, а потому кивнула. Вскоре на запах еды подтянулась Тильда, а за ней – Салли, явно завершившая тренировку досрочно. Стало весело и шумно; хандра отступила куда-то в глубины подсознания. И лишь под самый конец, когда на столе снова стало пусто, мелькнула пугающая мысль, что это, возможно, наш последний совместный завтрак.

Или последний вообще.

– Не грусти, – Салли дёрнула меня за рукав и проникновенно заглянула в глаза, а потом предложила: – Хочешь? – и доверчиво протянула свой драгоценный тесак.