Записки прижизненно реабилитированного - Ян Янович Цилинский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Василий в ресторане оказался достаточно умел. Заказ был сделан с толком. Официант, почувствовав клиента, забегал и быстро накрыл столик. Татьяна поняла, что студент здесь не новичок. Но скоро стало ясно и другое. Сегодня Василий отбывал свой срок. Он был рассеян, хмур и молчалив. На предложение идти танцевать Василий ответил так: Ну подожди, потом!
Хорошо одетый и видный кавказец лет тридцати, сидящий за соседним столиком, поглядывал на Татьяну с откровенным вожделением. Она, желая досадить Василию, два раза танцевала с ухажером и флиртовала с ним. Студент оставался равнодушным и, казалось, не обращал внимания на проделки балерины. А это было так обидно! В надежде на удачу соблазнитель подошел опять и с галантерейной улыбкой предложил Татьяне пересесть к нему за столик. Тут раздался зловещий голос:
— Кацо, побереги портрет! Линяй отсюда!
Кавказец ощетинился. Усы зашевелились.
Василий перешел на тон пахана, который, как кошка с мышкой, играет с неразумным фраером. Голос стал насмешливым.
— Скоро тебе будет очень больно. Ты упадешь и сам уже не встанешь. Ты не дойдешь до мамы своими ножками! Неужели ты не хочешь к маме? Вай! Вай!
Татьяна замерла в радостном ожидании. Застучало сердце. Сейчас Вася ударит этого противного таракана! Как тогда в вагоне! Но Василий не собирался драться. Расчет был на другое. Он оказался верным.
Лето 1953 года выдалось особенным. В столице наступили тревожные дни. Пахан Ванечка, Витька Рычаг и вся блатная гвардия шагали по Москве. Высоко над городом ходили волны насилия. Они приносили кражи, грабежи, хулиганские выходки, бандитские нападения, драки и избиения. Лилась кровь. Слухи о дерзких и жестоких преступлениях умножались и ползли по городу. На столицу вылилась ожесточенность и грязь лагерей. На улицах слышалась матерная брань. В толпе лопались нарывы цинизма и насилия. Их гной обдавал людей. Как и на многие другие события, на нашествие урок советское общество ответило анекдотами. Появилась серия «Блатные в Москве». Самих блатных, выпущенных на волю по Указу об амнистии, подписанному К.Е. Ворошиловым, окрестили «ворошиловскими стрелками». Анекдоты передавали ощущение от волны безнравственности и человеческого падения, которая накатилась на москвичей из неведомого им лагерного мира. Столичное общество само не было благополучным, но такого ожесточения в душах и оскудения человека оно не знало. Один из самых приличных анекдотов, сообщающий о действительном случае, звучал так.
Молоденькая блатняжка лезет в переполненный трамвай с передней площадки. Кто-то из пассажиров ее останавливает:
— Гражданка! Вы куда? Здесь вход только для детей, инвалидов и беременных женщин!
— Я беременная!
— Что-то незаметно!
— Через десять минут этого еще не видно. Подвинься на четверть х…!
Смех не снимал страх. Город был терроризирован. Многие предпочитали вечером не выходить на улицу. Охотник на Татьяну сник. Рядом раздавался грохот сапог блатной гвардии. Он не сомневался, что встретился с бандитом, и клял себя за интерес к подлюге-бабе. Перед столом стоял не победитель женщин, а угодливый чайханщик. Согнувшись вдвое и двигаясь бочком, он удалился.
Татьяна и Василий дружно рассмеялись. Ледяной барьер отчуждения, наросший между ними, рухнул. Балерина чувствовала, что Вася принадлежит ей, и только ей одной. Потом были вечер в ресторане, прогулка по городу и ночь. Ее вечер, ее прогулка и ее ночь! Татьяна радовалась своему вернувшемуся счастью.
Фантазия мадьярки Каталины
Но счастье приходило вновь все реже и реже. Страшный и жестокий враг не только не пускал к ней Василия, но и становился между ними, когда они бывали вместе. Порой балерине казалось, что рядом с ней остается лишь внешний облик Васи, а сам он пребывает в потустороннем мире. Татьяна улавливала момент его ухода. Василий останавливался на полуслове. Глаза становились далекими. Лицо напрягалось. Иногда он улыбался, но не ей, а каким-то непонятным мыслям.
— Вася, что с тобой? — содрогалась балерина.
— Я не могу понять, почему у меня не решается задачка по химии. Медь же двухвалентный металл!
В другой раз его волновал закон Ома, затем чередование согласных, и так без конца. Балерина чувствовала, что даже в минуты близости он думает порой не о ней, а о проклятом законе Бойля-Мариотта.
Татьяна искала объяснение происходящему и вспомнила однажды свою лагерную подругу, венгерку Каталину. У себя на Родине эта тридцатилетняя женщина писала стихи и научно-фантастические рассказы и была, если пользоваться современной терминологией, диссиденткой. В СССР, куда Каталину послали в командировку, ее, по-видимому с подачи национальной службы безопасности, обвинили в шпионаже в пользу иностранной державы и отправили на десять лет в Сверхлаг. Венгерка обладала мрачной фантазией. В памяти Татьяны оживали ее рассказы, а перед глазами вставал образ Каталины. Вспомнился один страшный рассказ. Огромные черные глаза мадьярки, в которых обычно не замечалось блеска, тогда загорелись. И без того бледное лицо стало совсем бескровным. Зазвучала русская речь с таинственным акцентом:
— В наших домах, на улицах, в лесах, в полях, рядом с нами и в нас самих существует четырехмерное пространство, целый мир. Он не ощутим и не осязаем. Но в нем бушуют страсти и кипит враждебная всем жизнь. Это царство зла, невообразимо гнусный мир. Его владыка ненавидит старую добрую землю. Он похищает дочерей и сыновей земли, калечит души, выжигает сердце, а потом отпускает обратно. Не веришь? — Зрачки Каталины расширились. — Они вернулись и ходят среди нас. Но это уже не люди! Надзирательница Колба — разве это человек? — Речь шла об омерзительной мартышке, которая умела ловко защелкивать наручники на основаниях четырех пальцев жертвы. Наручники, надетые таким способом, вызывали мучительную боль. Колбу не трогали ни крики, ни мольбы о пощаде. Она прекращала пытку, лишь насладившись всласть мучениями жертвы.
— Капитан Грицун, разве это человек? — Грицун был в лагере начальником производственной части и смотрел на женскую зону как на свой гарем. Женщин приводили к нему в служебное помещение за зоной под конвоем. Жизнь остановить нельзя. Случилось так, что одна из наложниц капитана, Ингрида, полюбила своего палача. Это была двадцатидвухлетняя литовская студентка из Каунаса. В Сверхлаг она попала за антисоветскую агитацию и
