Срок - Луиза Эрдрич

к стене. Здесь были люди всех возрастов. Можно было услышать взрывы смеха, перелетавшего от одной группы беседующих к другой.

В полдень обычно начинал царить ажиотаж, связанный с ожиданием. Потом кто-нибудь первым замечал серый фургон, за рулем которого сидел Боб Райс. Люди начинали смеяться и смотрели, как он приближается. Старейшина кричал: «Давно пора» или «Почему так долго?». Смех усиливался. Боб подъезжал и выгружал жаровню. Выстраивалась очередь. Священный момент близился.

Мы выходили из машины. Покупали жареный хлеб – для себя и для тех, кто работал в магазине. Иногда, со всеми приправами, индейские тако. Мы могли бы поесть прямо у жаровни. Может быть, в машине. Хлеб был золотистым и легким, как будто вы опустили круглый кусочек облака в свежий горячий жир. Тем не менее хлеб был достаточно плотным, чтобы удержать начинку для тако.

Конечно, жареный хлеб – вредная пища, но Асема говорит, что это бабушкина еда, «вредная для артерий, но полезная для сердца». Она говорит, что всегда готова полакомиться ею и ради нее отказаться от другой своей порочной страсти – этих неоновых, словно раскаленных до красна, «Читос», после которых пальцы кажутся обагренными кровью.

Сделано вручную. Сделано с любовью. Тем не менее жареный хлеб не сблизил нас с Поллуксом. У нас была такая возможность, но она быстро сошла на нет.

Когда стало по-настоящему холодно, я подхватила новую болезнь: неопределенный страх. Я была усталой, потрепанной, и мой мозг застрял где-то в ноябре 2019 года, когда Флора умерла, но не упокоилась. Наш дом был забит картонными коробками, продуктовыми пакетами, купленными по случаю припасами. Мы снова приобретали вещи, которые могли стать дефицитными, все больше и больше макарон и замороженных овощей, подгузников, соленых орехов, кетчупа. Книги, которые я приносила домой, переполняли полки и выстраивались стопками вдоль стен. Я перестала носить что-либо, кроме трех пар черных брюк, которые меняла в течение недели, и несколько серых и черных футболок, которые носила с черной джинсовой курткой. Хуже того, я порвала шнурки на ботинках, которые мне нравились, и начала носить пластиковые сабо. Я не из тех, кому по душе подобная обувь – она напоминает мне о времени, проведенном в исправительном заведении, – но у меня не хватило духу ни купить подходящие шнурки, ни вообще как-то изменить сложившиеся обстоятельства.

Мы с Поллуксом решили, что в пору протестов израсходовали весь отпущенный нам запас удачи, а потому были чрезвычайно осторожны и соблюдали все ритуалы самоизоляции. Тем не менее иногда наступал момент, когда кто-то из нас думал, будто заразился и подхватил вирус. Неожиданное приветствие, запыхавшийся бегун, тяжело дышащий у твоего плеча, старый друг, заявившийся в маске, сдвинутой на подбородок. Церемонии. Поллукс никогда не занимался политикой, «но посмотрите, что произошло», – сказал он. Он отправился с командой регистрировать местных избирателей в Уайт-Эрт[159]. Однажды он устал и забыл надеть маску в машине. В другой раз он забыл свой телефон и попросил его у незнакомого человека. Потом были поминки. Умерла женщина, которая хоронила других по традиционному обряду. Поллукс взял обязанности на себя. Мы теряли наших старейшин, наших шутников, наших любимых, хранителей наших традиций. Мы все трещали по швам. Так или иначе, он заразился.

Однажды утром он сказал:

– Отойди от меня.

– Что происходит?

– Со мной не все в порядке.

Его кашель был слабым, температура низкой. Если это и был ковид, то в легкой форме, а потому мы оставили его одного в комнате. Через дверь он сказал мне, что чувствует себя лишь наполовину больным. Его голос был унылым, но сильным. Я приносила ему еду к двери и забирала грязную посуду в перчатках, а потом ставила ее прямо в посудомоечную машину. Тосты, бульон, лапша, сок. А однажды он съел домашний пирог с курицей. Он всегда ставил пустые бутылки из-под сока и изотонического напитка на поднос и выносил в коридор. Он был слишком разбит, чтобы самому ехать на тестирование, и отказался садиться в машину, когда я предложила его отвезти. Мы поговорили через дверь, выяснили, что ему нужно, и он пошел спать. Затем однажды утром, примерно через пять дней после того, как он изолировался в своей комнате, он позвонил. Сказал, что у него кружится голова. И добавил, что на стене нашей спальни висит одеяло с золотой звездой. (Одеяла у нас не было.) По его словам, он всю ночь наблюдал, как оно то вздымается, то вновь опадает, словно дышит. Шкаф был наполовину открыт, и на полке стоял утюг. Он утверждал, что у этого утюга есть лицо, которое все время подмигивает. Ему приходилось переводить дыхание между предложениями. Я ворвалась в комнату.

Его взгляд казался растерянным, лицо было серым и потным, глаза запали. Он все время закатывал их, поднимая к потолку, и хмурился, словно что-то на нем видел.

– Ты знаешь, что такое вымеобразные облака?[160] – спросил он. – Будет торнадо.

– Ты едешь в больницу, – объявила я ему.

– Пусть меня отвезет Хетта, – выдохнул он.

– Ты поедешь со мной, – возразила я. – Хетта – мать Джарвиса. Она у него единственная и неповторимая.

Я не призналась Поллуксу, что он у меня тоже единственный и неповторимый. Могла бы, но промолчала. Потому что я упрямая ворчунья и не могу все оставить как есть. Дыхание Поллукса было прерывистым и поверхностным. «Поймай меня, нежная Сасквоч», – пробормотал он, пошатываясь, когда я шла за ним к машине. Его смех перешел в кашель. Я обняла его за спину, взяла под локоть и помогла сесть. Внезапно стало холодно, поэтому я завернула его в шерстяное одеяло. С опущенными стеклами, оба в масках, мы поехали в ближайшее отделение неотложной помощи, до которого было двадцать бесконечных минут езды. Я ехала быстро, но очень осторожно. Я будто оцепенела, хотя оставалась настороже. К тому времени как мы добрались, Поллуксу уже не хватало воздуха. Нас встретила медсестра в защитном головном уборе, мешковатых бахилах и развевающемся желтом халате. «Вам идет желтое, – прохрипел он ей. – Носите его почаще». Она вкатила его в приемный покой, сказав: «Сюда, крутой парень», и сразу же надела ему на палец пульсоксиметр.

Медсестра повезла его по ковидному коридору, в конце которого врач отделения экстренной медицинской помощи дал ему кислородную маску и принял под свою опеку. Именно так. Настолько быстро. Меня переполняли эмоции. Поллукс не позволил мне даже прикоснуться к нему. Он не посмотрел на меня. Я видела, как медсестра увозит его. Когда она остановилась, чтобы нажать на плоскую кнопку на