Ада Даллас - Верт Уильямс

И вдруг замолчал.

В тусклом свете красной лампочки из коридора мне было видно, что он лежит, уткнувшись в подушку.

– Джордж! – позвал я. – Тебе что, плохо?

Он поднял голову и, дважды вздохнув, спокойно ответил:

– Нет, все в порядке, Боб.

– Вот и хорошо.

– Боб! – Он помолчал. – Ты когда-нибудь... – Он, казалось, смутился и, рассмеявшись, закончил: – Ладно, скоро, наверное, сам узнаю.

Больше ему не хотелось разговаривать, видел я. Бедняга. У меня на глазах появились слезы. Эх, если бы что-нибудь сделать. Если бы. Но что, я не знал. Наступило такое время, когда помочь нельзя, когда с бедой нужно справляться самому.

До утра оставалось еще три часа. Он лежал и молчал. Когда потух красный свет в коридоре и первые лучи солнца пробились сквозь решетку, за ним пришли, чтобы отвести в последнее в его жизни помещение, где его побреют и подготовят.

Я не встал и не протянул ему руки.

– Прощай, Джордж, – сказал я. – Тебе не будет больно. Ты ничего не почувствуешь, просто уплывешь, и все. Счастливо тебе, Джордж.

Но он меня не слышал. Наверное, он был уже мертв.

Больше отсрочки не дали. В моем распоряжении остался месяц.

Прошел и этот месяц. Прошел и быстро и медленно. Время – странное понятие, а в камере смертников оно еще более странное, чем где-либо. Там и вечность и секунда – одно и то же. Что бы ни произошло в течение жизни, все занимает одинаковое временное пространство. Казалось, будто я, кроме камеры смертников, никогда и нигде не был, и вместе с тем всего минуту назад отец отхлестал меня прутом, я видел небо над Омаха-Бич, расчерченное красными полосами трассирующих снарядов, черная земля летела прямо мне в лицо, когда взрывались снаряды под Ремагеном, я с силой вонзал нож и слышал, как женщина охнула, я был с Адой среди деревьев, слышал, как идут танки по Канал-стрит, видел, как во тьме падает что-то белое. Все это было и далеко и близко-близко.

Я спросил, не может ли Стив Джексон навестить меня. Он явился на следующий день. Щелкнул замок, дверь, висящая на хорошо смазанных петлях, бесшумно отворилась.

Вошел он. Вообще-то в камеру смертников не допускались посетители. Наверное, решили, что беды большой не будет.

Дверь закрылась, лязгнув металлом о металл. С секунду он не двигался с места, исчерченный тенями от оконной решетки. Он не знал, что сказать.

– Садитесь, – пригласил я.

Он сел на стул у изножья койки и посмотрел на меня. В нем не было ни злобы, ни радости при виде меня здесь.

– Не испугались, а? У входа?

– Нет. – Он не сводил с меня взгляда, серьезного, без ненависти, и не щурился от удовольствия, чувствуя себя победителем.

– Я хотел видеть вас, – сказал я.

– Да.

– Я должен вам кое-что сказать.

– Да.

Он не отводил глаз. Что звучало в его голосе? Жалость?

– В тот вечер я был намерен убить вас. Она помешала мне. По-моему, она знала, что делает.

Я помолчал.

– Я решил, что вам приятно будет об этом узнать.

– Я знаю, – ответил он.

Я опустил глаза, потом снова посмотрел на него. На его лице не было жалости; это было скорей – как бы это сказать? – участие. На его лице было написано: вместо тебя мог бы быть я.

А может, мне только показалось.

– И еще одно, – сказал я. – Вы на самом деле собирались рассказывать об этом в своей программе?

– Нет, – качнул он головой. – У меня и в мыслях этого не было.

– А вы говорили Аде про это?

– Говорил.

– Она мне не сказала. Знала, что нам ничего не грозит, но мне не сказала. Не помешала мне, нет, заставила меня считать, что вы расскажете.

Он молчал.

– Даже сказала, что подаст в отставку, если уйду я. Надо было, наверное, поймать ее на слове, – засмеялся я. – Я виноват, – заключил я. И помолчав, добавил: – Может, и не во всем.

– Не во всем, – согласился он. Я понял, что он имеет в виду. Он отвел глаза. – Такое может случиться с каждым.

– Не выдумывайте.

Секунду он молчал.

– Я не выдумываю, – отозвался он. – Я был готов помочь ей убить Сильвестра.

– Но вы этого не сделали, – сказал я. – Поэтому не вам судить.

– Верно.

– Кроме того, это было бы совсем другое.

– Разве? – Он подошел к окну и посмотрел в небо. – А по-моему, нет.

За дверью появился надзиратель. Он и так уже дал нам лишнее время. Но двери пока не открыл и не велел заканчивать свидание.

– Тем не менее, – сказал я, – мне хотелось, чтобы вы знали.

– Спасибо. – Он встал. – Вам сообщили, что я просил о смягчении наказания?

– Нет. А почему?

Он смотрел не на меня, а на стену или куда-то вдаль.

– Потому что, – сказал он не глядя, – потому что я был готов помочь ей в убийстве. Мне просто повезло, что мои услуги не понадобились. Все мы одинаковы.

– Не выдумывайте, – повторил я. – Для этого нужно сказать "да" и держать потом ответ.

Его взгляд издалека вернулся ко мне.

– Вы в это верите? – спросил он.

– Я это знаю.

Я услышал, как повернулся ключ, звонко щелкнул замок. Я встал, он тоже, мы протянули друг другу руки.

– Спасибо, что пришли, – сказал я. – Прощайте.

– Прощайте.

Он ушел, и дверь с лязгом захлопнулась, снова щелкнул замок.

Все. Теперь итоги были окончательно сбалансированы.

Прошло, казалось, минут пять, а на самом деле, наверное, час или два, как к дверям моей камеры кто-то подошел. Это были шериф с двумя надзирателями. Они стояли, словно окаменев, а на лицах застыло торжественно-испуганное выражение. Шериф сунул ключ, снова металлически щелкнул замок, и дверь широко распахнулась. Взглянув на меня – глаза его смотрели грустно с изрезанной морщинами физиономии, – шериф сказал:

– Ну, генерал, пора!

Надзиратели, не поднимая взгляда, встали у меня по бокам, и мы прошагали футов, наверное, пятнадцать до крохотной комнатушки, которую называли "канун-камерой". Перегородка делила ее поперек на переднюю и заднюю половины. За перегородкой размещались койка и параша. А в передней половине – два стула. Напротив перегородки – окно. Шериф открыл дверь в перегородке, я вошел, и он закрыл и запер ее за мной. И тогда надзиратели торжественно уселись на стулья.

И пошла моя последняя ночь.

Мне стало страшно, по-настоящему страшно. Но зато я перестал чувствовать себя виноватым.

Может, именно это я всю жизнь искал и к этому стремился. Может, я и хотел понести наказание. А может, я просто хотел заплатить за то, что совершил, а это отнюдь не то же самое, что быть наказанным. Говорят: да, я это купил, дайте мне счет, вот вам деньги. Я несу ответственность за все, что совершил, я признаюсь. И не только признаюсь, я подтверждаю, что все это совершил я, а теперь давайте мне счет. И в этом, возможно, нет большого отличия от того, что говорит священник: "Я глубоко сожалею об оскорблении, нанесенном Тебе..."

Пора было ужинать.

– Что хотите съесть? – спросил один из надзирателей.

И я попросил бифштекс с жареной картошкой и кусок яблочного пирога.

Меня мучил страх. Живот у меня свело, руки дрожали. Я попытался преодолеть этот страх, но ничего не получилось.

– Хотите выпить? – спросил надзиратель.

Он налил виски в бумажный стаканчик – стеклянный мне не доверяли – и просунул его в квадрат перегородки.

Словно огонь пробежал по моим внутренностям, мне стало лучше.

После еды я повеселел. Мясо разрезали заранее и дали мне деревянную вилку, но я и с ее помощью подмел все подчистую. Еще никогда в жизни я не был так голоден.

И так напуган. Страх рос. Зато долгов за собой я не чувствовал. Я привел все в порядок, подытожил все сомнения. Однако страх не отпускал меня, и оставалось только надеяться, что я с достоинством встречу свой конец.

А я не умер. Мне рассказывали, что в действительности ты умираешь еще в ту последнюю ночь, а сама эта штука – всего лишь завершающий штрих, так ведь и случилось с Джорджем.

Но я не умер.

Надзиратели вели себя весьма порядочно. Они были готовы выполнить любую мою просьбу. Попроси я тишины, они не проронили бы ни слова. Они были готовы включить радио, почитать мне или поиграть со мной в карты.

Мы побеседовали о том, о сем, а когда заговорили про футбол, один из них было сказал:

– На будущий год.

Он замолчал, и вид у него был самый разнесчастный.

– Да ладно, – вынужденно рассмеялся я.

Шла ночь. Время и замерло, и летело. Мой мир теперь навечно составила квадратная комната с лампочкой под потолком. И эта вечность иссякала.

– Который сейчас час? – спросил я.

– Двенадцать часов три минуты, – взглянув на часы, ответил надзиратель.

– Хотите еще выпить?

– Конечно.

Мне передали второй бумажный стаканчик.

Буквально через минуту я снова спросил, который час, и мне ответили: "Два пятнадцать", а еще через секунду я посмотрел в окно и сквозь переплеты решетки увидел, что небо чуть-чуть посветлело.

Быстро наступил рассвет. Небо стало серым, но звезды еще сверкали желтыми алмазами. А потом исчезли и звезды, и небо подернулось розовой пеленой. И я смотрел, как в последний раз в моей жизни восходит солнце.