Ада Даллас - Верт Уильямс

Но как только меня перевели в камеру смертников, сразу все изменилось. Те же самые надзиратели сделались кроткими и любезными и, казалось, стыдились своего прежнего поведения. Меня угощали и жадно смотрели, как я ем или пью. Один из надзирателей ежедневно покупал мне газету на собственные деньги, а шериф со своим помощником регулярно являлись проверить, не нуждаемся ли мы с Джонсоном в чем-нибудь. Два-три раза в неделю нам даже готовили отдельно от других заключенных, что уж и вовсе шло вразрез с тюремными правилами.

После того как я переступил порог камеры смертников, все без исключения стали проявлять ко мне участие. Вероятно, чувствовали, что вместе со мной уйдет и какая-то часть их самих и что очень скоро и им придется распрощаться с жизнью. Умру я, но и всем остальным суждено умереть.

Когда я только появился в тюрьме, все явно считали меня законченным мерзавцем. Теперь они, по-моему, так не считают.

Нет, я не мерзавец. Хотя долгое время никто в этом не сомневался. Только я знал, что нет.

Как в армии. У нас в армии тоже любят приклеить тебе ярлык. Весь личный состав проходит классификацию, согласно которой тебя и определяют на службу, и верхним этажам Пентагона абсолютно наплевать, нравится ли тебе твоя классификация и согласен ли ты с ней. Они регулируют перфорирующее устройство в электронно-счетной машине сообразно своим нуждам, пропускают через нее твою карту, и как только карта прошла через устройство, тут ты и влип.

В моей карте, наверное, было уточнено: "убийца, бандит, мерзавец".

А я вовсе не чувствую себя убийцей, бандитом и мерзавцем. Я неплохой малый. Был, во всяком случае. И не я виноват в том, что со мной произошло.

Так ли? Действительно ли я был неплохим малым? Или всю жизнь я был убийцей и бандитом?

Я решил поразмыслить над этим.

Я попросил дать мне бумагу и карандаш и принялся за, так сказать, оценку ситуации, как учили нас в военной школе.

Мне хотелось начать с самого начала, но я не знал, когда оно было, это начало.

Когда увлекся Адой так, что был готов на все, лишь бы заполучить ее?

Нет. До этого. Я и до этого, расправляясь с людьми, испытывал удовольствие, хотя не признавался в этом и самому себе. Меня стали обзывать мерзавцем, кем я, собственно, и был, задолго до знакомства с Адой.

В армии, когда я начал командовать людьми, и мне это нравилось?

Нет, раньше.

Так я и не сумел определить, когда это началось. Где-то в какой-то период жизни я вдруг стал получать удовольствие от того, что причинял боль.

Поэтому я написал на листке бумаги: "Любит обижать других".

А рядом уточнил: "Не его вина".

Но я не был уверен в полной справедливости своего вывода, а потому поставил вопросительный знак в скобках.

Затем я написал: "Убил женщину".

И задумался. Тут сомнений не было: я виноват. Я мог и не убивать ее. Потому рядом я отметил: "Его вина".

Я убил женщину, рассуждал я, чтобы завладеть Адой, мне так хотелось ее, что я был готов на все и не мог с собой справиться. Но, подумав еще немного, я поставил вопросительный знак и рядом со вторым заключением.

Затем я написал: "Избивал людей". И тут же решительно рассудил: "Его вина".

Но вспомнил, что, размышляя над словами "Любит обижать других людей", засомневался в их справедливости, значит, и здесь место вопросительному знаку.

Затем я написал: "Убил Аду".

Убил я ее, разумеется, случайно. Она погибла только из-за того, что помешала мне убить Стива Джексона. Случайно все обернулось не так, как было задумано. Значит, мое намерение убить Стива Джексона было тоже ошибочным. Я не должен был покушаться на его жизнь, если хотел остаться в живых. Но мне не пришлось бы и делать этого, если бы я не убил ту женщину. И женщину не пришлось бы ликвидировать, если бы я не пылал такой страстью к Аде. И Аде, в свою очередь, не понадобилось бы прикончить эту женщину, если бы та ее не шантажировала. А женщина не стала бы шантажировать Аду, не будь Ада задолго до этого высокого класса шлюхой. Но и она не стала бы ею, если бы ей не пришлось завоевывать место под солнцем.

Я чуть не запутался в своих рассуждениях.

Поэтому рядом со словами "Убил Аду" я написал "Его вина" и поставил большой вопросительный знак. А немного подумав, зачеркнул те вопросительные знаки, которые относились к слову "убил".

Зачем обманывать самого себя?

Когда собираешься совершить убийство или какое-нибудь другое преступление, ты должен прежде всего сказать себе "да". И я произнес это "да". А когда произнес, оставалось только вонзить нож и спустить курок.

Поэтому я должен нести ответственность за оба эти убийства.

И как только я с этим согласился, сказав себе: "Да, это сделал я, только я один", мне сразу стало лучше.

Я почувствовал... облегчение. Незачем было снова объясняться с самим собой, я это совершил, ответ несу я, и все.

Тем не менее как в причине всего этого, так и в следствии еще оставались вопросительные знаки.

Все перепуталось. И что ты натворил, и что тебе причинили. И твои собственные действия, и какая-то доля удачи. То, что зависело от тебя, и то, что от тебя не зависело.

Я только отчасти виноват в том, за что мне суждено сесть на электрический стул.

Поскольку я согласился принять на себя ответственность за свое "да", значит, имею право сказать: "Я виноват только отчасти".

Потребовалась вся моя жизнь, чтобы это понять.

Осталось сделать еще одно. Я написал две строчки на листе бумаги: "Удостоверяю, что один несу ответственность за смерть Бланш..." Я остановился. "Черт побери, как ее фамилия?" Вспомнил: "Джеймисон". И подписался: "Роберт Янси".

Я вложил листок в конверт, заклеил его и написал: "Вскрыть после смерти Роберта Янси".

Итак, итог подведен. Я чувствовал себя бухгалтером, у которого к приходу ревизора все цифры сошлись. Или банкротом, который со стопроцентной точностью изложил на бумаге все, что требуется для суда по делам о несостоятельности. Мир сфокусировался; он стал более реальным, чем прежде.

Джордж Джонсон, который сидел в соседней камере за убийство полицейского, был воплощением того, что я всю жизнь презирал. Его уволили из армии за "плохое поведение", а точнее, за дезертирство как раз в ту пору, когда я в чине подполковника командовал пехотным батальоном. По профессии он был мелким бандитом и, отстреливаясь во время ограбления продовольственного магазина в северной стороне Батон-Ружа, убил офицера полиции, отца двух детей. Раньше я сказал бы про него: "Электрический стул – слишком легкое наказание для такой сволочи. Его надо либо не торопясь повесить, либо сжечь на медленном огне".

Теперь же я понимал, что между нами нет разницы. Через решетчатую перегородку, разделяющую наши камеры, мы с ним играли в кункен, и нравился он мне, пожалуй, больше, чем кто-либо другой. Неплохой он был малый, просто ему не везло всю жизнь.

Разумеется, и он произнес "да", когда спустил курок, да и до этого не раз сказал "да", поэтому-то, наверное, он и был мне больше всех по душе. Не из-за того, что ему причиняли беды, а из-за того, что сам причинял беду другим и не отказывался от ответственности.

– Не надо было так поступать, – не раз говорил он мне. – Теперь я это понимаю. Я не жалею, что занимался грабежом. Принимая во внимание все обстоятельства, не знаю, как бы я существовал, если бы время от времени не очищал кассу, но стрелять было незачем, не надо было его убивать. Тут я виноват. Кроме себя, мне некого винить. Зачем только я это сделал? Я сам себя ненавижу.

– А я жалею, – сказал я, – что убил старуху, хотя она занималась шантажом и поставляла проституток.

Когда мне отсрочили казнь, я предложил ему:

– Послушай, Джордж, давай мои адвокаты поработают на тебя. Они если и не сумеют отменить приговор, то уж во всяком случае найдут способ его отсрочить. А платить им буду я.

– Не надо, Боб. Большое тебе, конечно, спасибо, но не надо.

Я уж и забыл, когда меня называли Бобом.

– Брось, – сказал я. – Денег у меня много. Давай их наймем. Они будут откладывать и откладывать.

– Уж откладывали, Боб. Я устал ждать. Лучше покончить с этим раз и навсегда.

Но я не отказался от этой мысли и продолжал уговаривать его чуть ли не до самого конца. Однако он так и не согласился.

А потом уже и времени не осталось что-либо перерешать.

В ответ на свою просьбу он получил разрешение провести последнюю ночь не в помещении рядом с электрическим стулом, а в своей камере, возле моей. И всю ночь я просидел у перегородки, чтобы, если захочется, ему было с кем поговорить.

И мы разговаривали. Мы говорили обо всем. О том, какая из новых марок машин лучшая, о песнях тридцатых годов, о бейсбольных турнирах, словом, обо всем. Один раз он остановился в середине фразы и сказал: "Зачем я это сделал? О господи, зачем только я это сделал?" А потом, как ни в чем не бывало, продолжал рассказывать о рыжей девице, которая когда-то была у него в приятельницах.