И дольше века длится день - Чингиз Айтматов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С этими словами Раймалы-ага взял домбру, настроил её на новый лад и запел новую песню, запел как в былые дни — то как ветер, чуть слышный в траве, то как гроза, грохочущая раскатами в бело-голубом небе. С тех пор и осталась та песня на земле. Песня «Бегимай».
«…Если ты пришла издалека, чтоб испить воды из родника, я как ветер встречный добегу и к ногам твоим упаду, Бегимай. Если же сегодня день наипоследний мне судьбой начертан на роду, то сегодня не умру я, Бегимай, и вовеки не умру я, Бегимай, оживу и снова буду жить, Бегимай, чтобы не остаться без тебя, Бегимай, без тебя, как без очей, Бегимай…»
Вот так он пел ту песню «Бегимай». День тот надолго остался в памяти людей. Сколько разговоров закипело сразу вокруг Раймалы-аги и Бегимай. А когда провожали невесту к жениху, среди праздничных белых юрт, среди всадников на праздничных конях, среди яркой праздничной толпы, во главе провожального каравана гарцевали Раймалы-ага и Бегимай с песнями благопожеланий. Бок о бок ехали они, стремя в стремя ехали они, красовались рядышком они, обращались к богу они, к добрым силам обращались они, новобрачным счастья желали они, на домбрах играли они, на свирелях играли они, песни пели они — то он, то она, то он, то она…
И дивились люди вокруг, что такие песни слышат они, и смеялись травы вокруг, дым костров стелился вокруг, и летали птицы вокруг, веселились ребята, на двухлетках вокруг скача…
Не узнавали люди старого певца Раймалы-агу. Снова голос звенел, как бывало, снова гибким и ловким он стал, как бывало, а глаза сияли, как две лампы в белой юрте на зелёном лугу. Даже конь его Сарала шею выгнул и тоже гордился.
Но не всем то было по душе. Были в толпе и те, что плевались, глядя на Раймалы-агу. Сродственники, соплеменники его возмущались — баракбаи, так назывался тот род. Баракбаи злились, находясь на свадьбе. Куда это годится — Раймалы-ага с ума спятил на старости лет. Стали наговаривать они брату его Абдильхану. Как же будем тебя волостным избирать, засмеют нас другие на выборах, если старый пёс Раймалы на позорище нас выставляет? Слышишь, что поёт, как жеребец молодой, гогочет? А она, девка эта, слышишь, что отвечает? Стыд и срам! На глазах у всех голову крутит ему. Не к добру. Зачем связываться с этой девкой? Приструнить его надо, чтобы худая молва не пошла по аулам…
Абдильхан давно уже зло держал на беспутного брата, до седин дожившего за беспутным занятием. Думал — постарел, остепенился, и тут на тебе: на весь род баракбаев позор навлекает.
И тогда приударил коня своего Абдильхан, пробиваясь к брату через толпу, и кричал, угрожая кнутом: «Опомнись! Домой уезжай!» Но не слышал и не видел его старший брат, сладкозвучными песнями занятый. А поклонники — те, что плотной толпой окружали верхами певцов, те, которые в песнях каждое слово ловили, Абдильхана вмиг оттеснили и успели с разных сторон по шее огреть плетьми. Разберись тут, кто руку приложил. Ускакал Абдильхан…
А песни пелись. В ту минуту новая песня рождалась в устах.
«…Когда марал влюблённый подругу кличет рёвом поутру, ему ущелье вторит эхом горным», — пел Раймалы-ага.
«Когда же лебедь, разлучённый с лебедицей белой, на солнце глянет поутру, то солнце он увидит кругом чёрным», — отвечала песней Бегимай.
И так они пели в честь молодых — то он, то она, то он, то она…
Не ведал Раймалы-ага в тот час самозабвенный, с какой кипучей злобой в груди ускакал брат Абдильхан, с какой обидой и местью нестерпимой последовали за ним сородичи, весь баракбаев род. Какую в сговоре расправу заготовили они ему, не знал…
А песни пелись — то он, то она, то он, то она…
Мчал Абдильхан, к седлу пригнувшись чёрной тучей. К аулу, к дому! Сородичи, что волчьей стаей рядом шли, ему кричали на скаку:
— Брат твой рассудком тронулся! Ума лишился! Беда! Его лечить скорее надо!
А песни пелись — то он, то она, то он, то она…
Так с песнями проводили они свадебный кортеж к положенному месту. Здесь на прощание ещё раз спели благопожелания. И, обращаясь к людям, сказал Раймалы-ага, что счастлив тем, что дожил до благословенных дней, когда судьба ему в награду послала равного акына, певицу молодую Бегимай. Сказал, что кремень, лишь о кремень ударяясь, огонь воспламеняет, так и в искусстве слова, состязаясь в мастерстве, акыны постигают тайны совершенства. Но сверх всего, сверх мыслимого счастья он счастлив тем, что напоследок жизни, как на закате, когда светило всей мощью полыхает, наполненной от сотворенья мира, познал любовь он, познал такую силу духа, какую не знавал отроду.
— Раймалы-ага! — ему в ответном слове сказала Бегимай. — Сбылась моя мечта. Я буду следовать за тобой. Как скажешь и где скажешь — явлюсь немедленно с домброй. Чтоб песня с песней сочеталась, чтобы любить тебя и быть твоей любовью. С тем жизнь свою судьбе вручаю без оглядки.
Так пелись песни.
И здесь при всём степном народе условились они, что встреча через день на ярмарке большой, где будут петь для всех приезжих со всех сторон.
И в тот же час те, что разъезжались с проводов, весть разнесли по всей округе о том, что Раймалы-ага и Бегимай на ярмарку приедут петь. Бежала новость:
— На ярмарку!
— На ярмарку коней седлайте!
— На ярмарку акынов слушать приезжайте!
Молва людская эхом откликалась:
— Вот праздник будет!
— Вот потеха!
— Вот красота!
— Какой позор!
— Как здорово!
— Бесстыдство-то какое!
А Раймалы-ага и Бегимай расстались посреди пути:
— До ярмарки, родная Бегимай!
— До ярмарки, Раймалы-ага!
И, удаляясь, ещё кричали с сёдел:
— До ярмарки-и!
— До ярмарки-и, Раймалы-ага-а-а!
День на исходе был. Большая степь спокойно погружалась в наплывы белых сумраков степного лета. Созрели травы, чуть духом увядания травы отдавали, прохладой свежей веяло после дождей в горах, летели коршуны перед закатом низко и неспешно, посвистывали птахи, славя вечер мирный…
— Какая тишина, какая благодать! — промолвил Раймалы-ага, поглаживая коня по гриве. — Ах, Сарала, ах, старина, мой славный конь, неужто жизнь так прекрасна, что даже в свой последний срок любить так можно?..
А Сарала шагал дорожным ходом, пофыркивал, спеша домой, чтобы ногам дать отдых, день-деньской ходил под седлом, воды речной испить ему хотелось и в поле выйти попастись при лунном свете.
А вот аул у изгиба реки. Вот юрты, вот огни весёлые дымят.
Раймалы-ага спешился. Коня у коновязи на выстойку поставил. В жильё не заходя, присел передохнуть у очага снаружи. Но кто-то подошёл. Соседский парень.
— Раймалы-ага, вас просят люди в юрту.
— Какие люди?
— Да все свои, все баракбаи.
Переступив порог, увидел Раймалы-ага старейшин рода, сидящих тесным полукругом, и среди них чуть сбоку — брата Абдильхана. Тот мрачен был. Глаза не поднимал, как будто прятал что во взоре.
— Мир вам! — приветствовал Раймалы-ага сородичей. — Уж не случилась ли беда?
— Тебя мы ждём, — промолвил самый главный.
— Если меня, то здесь я, — ответил Раймалы-ага, — и собираюсь место выбрать, чтоб сесть в кругу.
— Постой! Остановись в дверях! И на колени встань! — услышал он приказ.
— Что это значит? Ведь я пока хозяин этой юрты.
— Нет, ты не хозяин! Не может быть хозяином старик, сдвинувшийся с ума!
— О чём же речь?
— О том, что дашь отныне клятву нигде и никогда не петь, не шляться по пирам и напрочь выкинуть из головы ту девку, с которой ты сегодня песни пел срамные, забыв о пегой бороде своей бесстыжей, забыв о чести нашей и своей. Так поклянись! Чтоб на глаза ты больше ей не попадался!
— Напрасно тратите слова. Я послезавтра на ярмарке с ней буду петь при всём народе.
Тут крик поднялся:
— Да он же нас позором покрывает!
— Пока не поздно, откажись!
— Да он рехнулся!
— Да он и впрямь свихнулся!
— А ну-ка тише! Помолчите! — навёл порядок главный судия. — Итак, Раймалы, ты всё сказал?
— Я всё сказал.
— Вы слышите, потомки рода Баракбая, что соплеменник наш, сей нечестивый Раймалы, сказал?
— Мы слышали.
— Тогда послушайте, что я скажу. Вначале я тебе скажу, несчастный Раймалы. Всю жизнь в бедности однолошадной, в гуляниях провёл ты, пел на пирах, домброй бренчал, шутом-маскаропозом был. Ты жизнь свою употребил для развлечений других. Тебе прощали мы твоё беспутство, в те времена ты молод был. Теперь ты стар, и ты смешон теперь. Тебя мы презираем. Пора о смерти бы подумать, о смирении. А ты же на забаву и на злословие чужим аулам с той девкой спутался, как вертопрах последний, попрал обычаи, законы и не желаешь покориться нашему совету, так что ж, пусть покарает тебя бог, сам на себя пеняй. Теперь второе слово. Встань, Абдильхан, ты брат его единокровный, от одного отца и матери одной, и ты опора наша и надежда. Тебя мы волостным хотели бы видеть от имени всех баракбаев. Но брат твой рехнулся вконец, он сам не разумеет, что творит, и может стать помехой в этом деле. А потому ты вправе поступить с ним так, чтобы умалишённый Раймалы нас не позорил бы на людях, чтобы никто не смел бы плюнуть нам в глаза и на посмешище поднять не смел бы баракбаев!
