И дольше века длится день - Чингиз Айтматов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Никто мне не пророк и не судья, — заговорил Раймалы-ага, опережая Абдильхана. — Мне жалко вас, сидящих здесь и не сидящих, вы в заблуждении тёмном, вы судите о том, что недоступно решать на общем сборе. Не ведаете вы, где истина, где счастье в этом мире. Да разве же постыдно петь, когда поётся, да разве же любить постыдно, когда любовь приходит, ниспосланная богом на веку? Ведь самая большая радость на земле — влюблённым радоваться людям. Но коли вы меня считаете безумным лишь потому, что я пою и от любви, пришедшей неурочно, не уклоняюсь, радуюсь ей, то я уйду от вас. Уйду, свет клином не сошёлся. Сейчас же сяду на Саралу, уеду к ней, или уедем вместе в края другие, чтоб не тревожить вас ни песнями, ни поведением своим.
— Нет, не уйдёшь! — взорвался грозным хрипом всё это время молчавший Абдильхан. — Отсюда ты не выйдешь никуда. Ни на какую ярмарку тебе нет хода. Тебя лечить мы будем, пока твой разум не найдёт тебя.
И с этими словами брат выхватил домбру из рук акына.
— Вот так! — И оземь бросил, растоптал тот хрупкий инструмент, как бык взъярённый топчет пастуха. — Отныне петь ты позабудешь! Эй вы, ведите клячу эту, Саралу! — И подал знак.
И те, что на дворе стояли наготове, от коновязи быстро подогнали Саралу.
— Срывай седло! Бросай сюда! — топор припрятанный выхватывая, командовал Абдильхан. Седло крушил он топором, кромсая в щепки.
— Вот! Никуда ты не поедешь! Ни на какую ярмарку! — И в ярости изрезал в клочья сбрую, ремни стремян порезал на куски, а сами стремена в кусты забросил, одно в одну, второе в сторону другую.
В испуге заметался Сарала, на пятки приседал, храпел, грызя удила, как будто знал, что и его постигнет та же участь.
— Так, значит, ты на ярмарку собрался? На Сарале верхом? Так погляди! — свирепствовал Абдильхан.
И тут же сородичи свалили Саралу в два счёта, в два счёта волосяным арканом стянули лошадь в узел. А Абдильхан, могучей пятернёй схватив коня за храп, оттягивая голову навзничь, над горлом беззащитным нож занёс.
Рванулся что есть силы Раймалы-ага из рук удерживающих:
— Остановись! Не убивай коня!
Но не успел. Как кровь струёй горячей ударила из-под ножа, в глаза ударила, как тьма средь дня. И весь в крови дымящейся, облитый кровью Саралы, с земли, шатаясь, встал Раймалы-ага.
— Напрасно! Ведь я пешком уйду. Я на коленях уползу! — сказал униженный певец, полою утираясь.
— Нет, и пешком ты не уйдёшь! — От горла перерезанного Саралы лицо в оскале резко поднял Абдильхан. — Тебе отсюда шагу не шагнуть! — проговорил он тихо и вдруг вскричал: — Хватайте! Смотрите, он безумен! Вяжите, он убьёт!
Тут крики. Все смешались, сшиблись:
— Сюда верёвку!
— Заламывай руки!
— Крути потуже!
— Он спятил! Вот вам бог!
— Смотри, глаза какие!
— Он разум потерял, ей-ей!
— Тащи его туда, к берёзе!
— Давай поволокли! — Тащи скорей!
Уже луна над головой стояла высоко. Совсем спокойно было в небе, на земле. Пришли какие-то шаманы, костёр разложили и в дикой пляске изгоняли духов, затмивших разум великого певца.
А он стоял, привязанный к берёзе, с руками, туго стянутыми за спиной.
Потом пришёл мулла. Тот зачитал молитвы из Корана. На путь потребный наставлял мулла.
А он стоял, привязанный к берёзе, с руками, стянутыми за спиной.
И обращаясь к брату Абдильхану, запел Раймалы-ага:
«Последний сумрак унося с собой, уходит ночь, и день грядущий с утра наступит снова. Но для меня отныне света нет. Ты солнце отнял у меня, несчастный брат мой Абдильхан. Ты рад, угрюмо торжествуешь, что разлучил меня с любовью, от бога посланной уже на склоне лет. Но знал бы ты, какое счастье я ношу с собою, пока дышу, пока не смолкло сердце. Ты повязал, ты прикрутил меня петлями к древу, а я не здесь сейчас, несчастный брат мой Абдильхан. Здесь только тело бренное моё, а дух мой, как ветер, пробегает расстояния, как дождь, соединяется с землёй, я каждое мгновение с нею неразлучен, как её волос собственный, как собственное её дыхание. Когда она проснётся на рассвете, я козерогом диким с гор к ней прибегу и буду ждать на каменном утёсе, когда она из юрты выйдет поутру. Когда она огонь воспламенит, я буду дымом сладким, окуривать её я буду. Когда она поскачет на коне и через брод речной перебираться станет, я буду брызгами лететь из-под копыт, я буду окроплять её лицо и руки. Когда же запоёт она, я песней буду…»
Над головой чуть слышно шелестели ветки по утренней заре. День наступил. Узнав о том, что Раймалы сошёл с ума, полюбопытствовать прибыли соседи. С коней не слезая, толпились в отдалении.
А он стоял в изодранной одежде, привязанный к берёзе, с руками, туго стянутыми за спиной.
Интересно пел ту песню, что знаменитой стала после:
С чёрных гор когда пойдёт кочевье,Развяжи мне руки, брат мой Абдильхан.С синих гор когда пойдёт кочевье,Дай мне волю, брат мой Абдильхан.Не гадал, не думал, что тобою будуСвязан по рукам и по ногамС чёрных гор когда пойдёт кочевье,С синих гор когда пойдёт кочевье,Развяжи мне руки, брат мой Абдильхан,Я по доброй воле в небеса уйду…С чёрных гор когда пойдёт кочевье,Я на ярмарке не буду, Бегимай.С синих гор когда пойдёт кочевье,Ты не жди меня на ярмарке, Бегимай.Мы с тобой не будем петь на ярмарке,Конь мой не поспеет, сам я не дойду.С чёрных гор когда пойдёт кочевье,С синих гор когда пойдёт кочевье,Ты не жди меня на ярмарке, Бегимай,Я по доброй воле в небеса уйду…
Вот какая она, история эта…
Теперь, по пути на Ана-Бейит, провожая Казангапа в последний путь, и об этом неотступно думал Едигей.
XI
Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток. А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие пустынные пространства — Сары-Озеки, Серединные земли жёлтых степей…
В этих краях любые расстояния измерялись применительно к железной дороге, как от Гринвичского меридиана…
А поезда шли с востока на запад и с запада на восток…
Миновав долгий проезд вдоль краснопесчаного обрыва Малакумдычап, где некогда кружила Найман-Ана в поисках своего сына-манкурта, они оказались на подступах к Ана-Бейиту. И тут случилась первая загвоздка. Они натолкнулись неожиданно на препятствие — на изгородь из колючей проволоки.
Едигей первым остановился — вот те раз! Он даже привстал на стременах и с высоты Каранара посмотрел направо, посмотрел налево — насколько глаз хватал змеилась вверх и вниз по степи непроходимая шипованная проволока, нацепленная в несколько рядов на железобетонные четырёх-гранные столбы.
Позади остановились трактора. Первым выскочил из кабины Сабитжан, за ним Длинный Эдильбай.
— Что такое? — махнул рукой Сабитжан на изгородь. — Не туда попали, что ли? — спросил он у Едигея.
— Почему не туда? Туда, да только вот проволока откуда-то взялась. Чёрт её побери!
— А разве её прежде не было?
— Не было.
— А как же быть теперь? Как мы поедем дальше?
Едигей промолчал. Он и сам не знал, как быть.
— Эй ты! А ну останови трактор! Хватит тарахтеть! — раздражённо бросил Сабитжан высунувшемуся из кабины Калибеку.
Тот заглушил мотор. За ним смолк и экскаватор. Стало тихо. Совсем тихо.
Великая сарозекская степь простиралась под небом от края и до края земли, но прохода к Ана-Бейитскому кладбищу не было.
Первым нарушил молчание Длинный Эдильбай:
— А что, Едике, прежде её здесь не было?
— Сроду не было! Первый раз вижу.
— Выходит, что оградили зону специально. Для космодрома, наверно? — предположил Длинный Эдильбай.
— Да, так получается. Иначе зачем столько трудов — в голой степи такую изгородь отгрохали. Кому-то ведь взбрело в голову. Что ни вздумается, то и делают, чёрт их побери! — выругался Едигей.
— Да что тут чертыхаться! Лучше было узнать заранее, прежде чем выезжать на похороны в такую даль, — мрачно подал голос Сабитжан.
Наступила тягостная пауза. Буранный Едигей глянул неприязненно сверху вниз, с высоты Каранара, на стоящего подле Сабитжана.
— Ты вот что, родимый, потерпи-ка малость, не суетись, — сказал он как можно спокойней. — Прежде здесь не было колючей проволоки, откуда было знать?
— Вот об этом и речь, — буркнул Сабитжан и отвернулся.
Опять замолчали. Длинный Эдильбай что-то соображал.
— Так как быть теперь, Едике? Что делать? Есть ли какая-нибудь другая дорога на кладбище?
— Да, должна быть. Почему же нет? Есть тут дорога, километров пять правее, — отвечал Едигей, оглядываясь по сторонам. — Давайте двинемся туда. Не может же быть без проезда — ни туда, ни сюда.
