Время жизни - Роман Корнеев

Что же с ним такое было? Неужели это восхитительное и непонятное видение сейчас растворится в новых мыслях, ощущениях, разместится себе в пыльных залежах старой памяти, а потом и вовсе забудется.

Почему-то Миджеру хотелось плакать при одной мысли об этом. Впрочем, если так случится, о том уже некому будет горевать. Если бы нашелся хоть кто-нибудь, кто мог бы объяснить, что он видел, что его вытащило, умирающего, безмерно уставшего от жизни.

Тот, чье лицо было таким же смертельно усталым. И глаза на этом лице были направлены не на Миджера. Они смотрели сквозь него, как сквозь призму, высматривая на просвет что-то важное.

Раздалось легкое шипение выравниваемого давления, в раскрывшийся клапан люка вошел незнакомый медик с нашивками полного капитана. Серьезно за него взялись. С чего бы такое внимание. Разве что – Миджер остался при этой мысли предельно бесстрастен – разве что он единственный выжил из всех групп, вошедших сегодня ночью в огневой контакт с врагом.

Сегодня ночью?

Капитан, сорр, сколько я здесь валяюсь?

Маска не давала говорить, но речевой генератор функционировал. Похоже, он единственный уцелел из всех систем нейроконтура. Капитан сперва внимательно и не торопясь осмотрел показания приборов где-то вне пределов видимости и лишь потом повернулся к Миджеру:

– Если вы об этом, стажер Энис, то обработка поверхности планеты уже завершена. Идет прочесывание местности силами флота.

«Обработка поверхности». Бомбардировка подошла к концу и, видимо, была успешной. Почему его это ничуть не волнует?

Сорр, сколько часов я здесь нахожусь и что со мной?

Чего со стажера взять. Никаких понятий о том, как разговаривать со старшим по званию. Пусть его.

– Не нужно волноваться. Вы здесь всего шесть часов пятнадцать минут. Вы вознамерились покинуть нас, но мы вам этого не позволили. Ничего страшного, всего лишь сильное общее истощение организма, длительное пребывание при активированном нейроконтуре, шок при перегрузке и отказе его систем, плюс другие повреждения, полученные во время боестолкновения. Хороший уход пару дней, и вы встанете на ноги, а вот имплантаты придется, сами понимаете, вживлять заново.

В этом голосе было довольно сарказма, но сарказма веселого, медик явно гордился проделанной работой, а едкие интонации нарочито задушевного языка матерей можно было вполне отнести на долю традиционного отношения вояк к планетникам – настоящий, мол, солдат бы сперва поинтересовался ходом операции, а уж потом…

Миджеру было все равно – и тонкости чужого юмора, и собственное чувство благодарности, которое никак не желало проявляться, и все прочее его теперь мало волновало. Ему нужно было докопаться до истины, что такое он видел. Все остальное в его душе было намертво выжжено, и ему еще придется учиться всему человеческому – заново.

Что его спасло.

Что?

Постепенно отходили какие-то лекарства, Миджер все отчетливей чувствовал свое тело. Его ломало и корежило, но это была боль выздоровления. Дайте время, и он выкарабкается. Теперь.

Мельтешили вокруг какие-то медики званием поменьше, рассматривали на боковом проекторе какие-то снимки, трехмерные проекции его костей бросали блики на их сосредоточенные лица, а Миджеру хотелось лишь одного – чтобы его оставили в покое. В нем не проснулось ни единой искры желания жить. Уже за то спасибо, что умирать ему тоже не хотелось. И вопрос о том, как ему с этим всем существовать лежал не в плоскости скорейшего выздоровления.

Зачем он остался в живых?

Зачем?

Медики куда-то делись. Миджер уже почти понял, когда в отсеке появилась мама.

Она глядела на него испуганными распахнутыми глазами и все бормотала что-то непрерывно, то принимаясь тормошить Миджера за увитую манжетами руку, то умолкая и принимаясь плакать.

Миджер плакать не мог, глаза стали сухими и шершавыми, мешая отвернуться, мешая прикрыть их веками, лишь бы не видеть… С того самого мига, когда Миджер сделал из строя шаг вперед, он не позволял себе ни на секунду вспомнить оставшуюся в пустом доме немолодую одинокую женщину. А ведь он бросил ее тогда, оставив наедине с собой. Сделал это осознанно. Нарочно. И теперь уже ничего не поделаешь, ничего не исправишь.

Та жизнь, что была у него в прошлом, в прошлом и осталась. Вместе с домом, вместе с памятью отца, вместе со всем тем привычным мирком, полным страха будущего и скорчевой эйфории.

Неужели у него было какое-то будущее?

Неужели?

Где-то позади пространства окатывающей его трагедии маячили с чуть виноватым, но все равно безмерно гордым видом две скособоченные фигуры – дядя Остин и сержант. Да, Миджеру повезло угодить в переделку и вернуться оттуда целиком, а не по кусочкам, которые еще нужно суметь собрать обратно.

Он отмахивает тем двоим свободной левой рукой что-то вроде приветствия, но смотреть на них – еще сложнее, чем сказать хоть слово маме. Вояки. Что они знают о войне. Что знают о ней все остальные. Ничего. Крошечный пятачок собственной жажды жизни, которая способна выжигать человека досуха, выплевывая обратно лишь мыльный пузырь, покрытый копотью и ржавчиной и наполненный мутным дыханием смерти.

Умереть в бою и правда проще… кто это сказал? Кто-то из его погибшего сквада? Уже не вспомнить. Память – хорошая штука, потому что очень короткая. Вот и мама забыла все хорошее, что было раньше, и погрузилась в пучину давно ей предначертанного горя. А дядя Остин и сержант – они забыли свою войну даже в куцей ее ипостаси, доступной для понимания обычного человека. Осталась только гордость за то, что они выжили. И теперь им кажется, что Миджер чувствует то же.

Нет. Эта война для него не закончена.

Потому что он еще жив.

Потому что.

Миджер продолжал вымученно улыбаться, но молчания не прерывал. Он еще успеет с ними всеми посидеть, поговорить. У него еще будет время. Но сейчас их присутствие тяготило, напоминая, как бывает слаб человек, у которого в жизни не осталось толком цели.

Где она у Миджера?

Неужели даже космическая бездна пространства не способна придумать для него тот образ, который сдвинет простого, маленького человека по имени Миджер Энис с этого невыносимого равновесия между жизнью и смертью.

В медотсеке разом настала тишина, так что Миджер невольно вынырнул из все глубже затягивающей его апатии, прислушиваясь к окружающей действительности. Мама, дядя Остин и сержант похожим движением склонили чуть головы, прислушиваясь к звучащим у них в ушах голосам.

Все трое выдохнули и как-то сразу засобирались. Мы еще к тебе заглянем попозже, тебе нужно отдыхать. Даже мама будто очнулась от острого приступа, посерьезнела лицом, разгладила складку между бровей, успокоилась.

– Выздоравливай, сынок.

Так мама называла Миджера только в далеком детстве, когда хотела, чтобы он проглотил лекарство или доел невкусную кашу. Что же им такое сообщили, что они так спешно покинули помещение отсека. Миджер остался один, но на этот раз это было одиночество, полное ожидания.

Тебя ждут… м-м… люди.

И это видение из недр небытия, послевкусие которого все еще жило в Миджере, даря крошечную, ничтожную надежду.

Трое появились в поле зрения как-то сразу, целиком.

Три затянутые в повседневный флотский комбинезон фигуры.

Ни знаков различия, ни сколь угодно узнаваемых черт на гладких безволосых лицах.

Мужчина в центре, крупнее остальных, широкоплечий, с чуть чрезмерной мускулатурой. Глаза серые. Особых примет нет.

Справа от него замерла женщина неопределенных лет, фигура несколько старомодна – слишком узкие бедра, едва угадывающаяся под комбинезоном грудь. Глаза темно-карие. Особых примет нет.

Слева так же синхронно стал мужчина, тоже неопределенного возраста, розовые глаза и предельно светлая, полупрозрачная кожа выдавали в нем альбиноса.

Все трое молча смотрели на Миджера, расслабленно уронив руки вдоль тела, отчего их позы только казались более напряженными. В любой момент они могли с такой же легкостью исчезнуть, сгинуть, раствориться в воздухе.

Три материальных, физически ощутимых человеческих тела. И ни капли в них реальности. Призраки.

Только этот тройной, скрещенный в одной точке взгляд. Ходили легенды, этот взгляд мог рвать саму ткань пространства, подчинять себе физические законы.

Легенды.

Само слово «Соратник» стало легендой.

Миджер осторожно, не мигая, не отрываясь, напряженно кивнул.

Трое кивнули в ответ.

За Миджером пришел тот, кто его спас.

Тот, кто стоял за усталым ликом. Не лицом – ликом. Такие встречались на старых иконах матери. Соратники заменили человечеству Бога. Которого, кажется, никогда и не было. А они – есть, они – существуют.

Миджер попытался приподняться, но не сумел, мешали бандажи и шлейфы зондов. Ладно. Можно поговорить и так. Если Соратнику было о чем с ним говорить.