Дорогой враг - Кристен Каллихан

на Мейкона. В его глазах слишком много эмоций: настороженность, тоска, печаль, сожаление и ни капли надежды. Его стены воздвигнуты, хотя видно, как он пытается пробиться сквозь них.

Мы услышали голос Мейкона из прошлого и теперь оба уставились друг на друга. Он неподвижен, как статуя. Когда он начинает говорить, слова трещат в тишине, подобно хрупкому стеклу.

— Ты собираешься открыть коробку?

Я так и не прикоснулась к ней. Мне страшно. Из письма следует, что он купил мне ожерелье, но я боюсь, что оно разобьет мое и так израненное сердце. Его письмо едва не добило меня. Мне хочется рассказать ему все, прижаться к нему и поплакать за нас обоих. Он — гордый и испорченный мальчик, которого я так сильно ненавидела, а я — гордая и защищающаяся девочка, которая, казалось, всегда жаждала поспорить с ним.

Я давно забыла про слова о звездах, поскольку в тот момент они невольно вырвались из меня. Тем не менее эта фраза запомнилась Мейкону и явно что-то значила для него. Странно, как эта информация теперь делает звезды более значимыми и для меня.

Я провожу рукой по слегка шероховатой поверхности голубой коробки.

— Мейкон…

— Открой ее, Картофелька, — его голос напоминает старый бархат. Я не могу отказать в просьбе.

— Ох, боже. — Дрожащими руками достаю ожерелье. Цепочка представляет собой тонкую золотую нить, в которую вкраплен ряд крошечных бриллиантов, сверкающих на солнце. Он подарил мне украшение из коллекции Diamonds by the Yard.

— Мейкон… — у меня перехватывает дыхание, — оно прекрасно.

Он сводит брови на переносице, глядя на ожерелье.

— Я подумал, что розовое золото будет хорошо сочетаться с цветом твоей кожи.

Из меня вырывается тихий беспомощный смешок.

— Оно бы мне понравилось в любом случае.

Он кивает, выглядя довольным.

— Тогда здорово. Отлично.

Не в силах сдержаться, я подношу ожерелье к свету, любуясь блеском бриллиантов и теплым свечением золота.

— Оно невероятно красивое. Но почему ты оставил ожерелье? Ты же мог продать его?

— Да, — медленно говорит он, хмурясь. — Но я не смог сделать это, поскольку оно принадлежало тебе.

У меня отвисает челюсть.

— Но… ты ведь думал, что я отправила тебе его обратно. Прошло уже десять лет, Мейкон.

— Я в курсе. — Его лицо бесстрастное. — Но это не меняет того факта, что оно твое. Примешь ты его или нет.

— Я не могу, — шепчу я. Мои пальцы сжимаются вокруг тонкой цепочки, не желая отдавать его, в то время как разум говорит, что я должна сделать это.

Его губы сжимаются в линию.

— Тогда я положу его обратно в сейф.

— Мейкон…

— Делайла. — Он наклоняется ближе, сгорбив свои широкие плечи. — Ты меня не слышишь. Ожерелье либо принадлежит тебе, либо никому. — Кофейно-черные глаза смотрят на меня из-под густых ресниц. — Ты не обязана носить его, но и не жди, что я продам эту вещь. Мы опоздали на целое десятилетие.

— Упрямый.

Мейкон быстро и мило улыбается.

— Говорит самая упрямая женщина, которую я знаю. — Непринужденное выражение исчезает, и он переводит дыхание. — Я действительно был серьезен во всем, что написал. И знаю, что этого недостаточно.

— Слов никогда не бывает достаточно, — парирую я. Он вздрагивает, а я продолжаю спокойно говорить: — Когда это лишь одни слова. Но тут не только они. Ты открыл свое сердце. Ты доверился мне. Ты не был обязан делать ничего из этого, но сделал. И это многое значит.

Кажется, он обдумывает сказанное, но затем выпрямляется, и черты его лица снова становятся напряженными.

— Есть еще кое-что.

— Еще?

Мейкон лезет в карман и достает небольшую пачку сложенных бумаг.

— Я мог бы рассказать тебе все, что написал тут. Но здесь прошлое, которое преследует нас сейчас, поэтому думаю, будет лучше, если ты услышишь все от меня, которого знала тогда. Это будет не совсем приятно читать, и мне стыдно за эти письма, но они также касаются тебя.

Он кладет сверток на стол передо мной.

— Прочитай их. Если решишь сделать это позже, то будет только больнее. Но я не стану тебя останавливать. За эти годы мы и так достаточно наигрались друг с другом. Я не хочу, чтобы происходящее между нами было еще одной игрой.

Бросив косой взгляд на стопку листов, я тяжело выдыхаю. Мне хочется сказать ему, что прошлое никогда не перестанет меня преследовать, но он не ждет моего ответа, даже не смотрит мне в глаза. Просто кивает в сторону бумаг.

— Ну же. Мне больше нечего скрывать.

Еще раз вздохнув, я разворачиваю страницы. Все письма написаны на разной бумаге, которая, вероятно, была под рукой: разлинованная, из блокнота со спиралью, мятый клочок. И на каждом разные чернила: некоторые черные, некоторые синие. Одно нацарапано карандашом, отчего слова размазались. Верхнее письмо — самое старое, датировано несколькими месяцами после того, как моя семья переехала в Лос-Анджелес. Текст вдавлен в бумагу черными чернилами так сильно, что остались проколы в том месте, где на ручку давили больше всего.

Ди,

Моя мама умерла. Врачи говорят, что это была аневризма. Лично я думаю, что ей просто уже не хотелось жить. Я ее понимаю.

Я не могу плакать. Пытаюсь выдавить хоть слезинку, но ничего не выходит. На душе висит камень, а в горле застрял огромный ком. Но слез нет. Ты тоже ни разу не плакала. Как бы сильно мы ни спорили, я никогда не видел, чтобы ты пролила и слезинку. Как и я. Отчего в голове возникает вопрос: «Почему мы не можем плакать?» Мы что, какие-то неправильные? Или ты плачешь, когда никто не видит? Этими вопросами я время от времени задаюсь. Знаешь, я пытаюсь заплакать, чтобы прочувствовать скорбь. Вообще-то, я скорблю, просто не так, как ожидал.

На самом деле — и я признаюсь в этом только тебе, поскольку ты никогда не получишь это письмо, — я даже счастлив.

Она оставила мне все. Дом, деньги, все.

Но не деньги делают меня счастливыми. А свобода.