Летняя королева - Чедвик Элизабет

– Что ж, бросай удивляться и привыкай к этой мысли, – отрывисто сказал Жоффруа. – Я ожидаю от тебя согласия в этом вопросе.

Генрих напрягся.

Жоффруа поднял указательный палец правой руки в знак предупреждения.

– Выгода прежде всего. Ты получишь Аквитанию за исполнение брачного обета. Твоя власть будет простираться от Лимузена до Пиренеев и даст средства для продвижения в Англии и Нормандии. Упустишь такой шанс, им воспользуются другие, оставив тебя в дураках.

Генрих скорчил гримасу.

Лицо Жоффруа налилось кровью.

– Не смотри на меня так, будто я предложил тебе дохлую рыбу! Такой возможности больше не представится. Я хочу получить Аквитанию; я достаточно долго за ней гонялся. Если откажешься, уверен, что один из твоих братьев с радостью согласится.

Генрих посмотрел на отца.

– Я не говорил, что отказываюсь. В самом деле, вы правы. Это прекрасная возможность, и вы сами мне ее предоставили. Я еще не думал жениться.

– В твоем возрасте я уже три года был женат на твоей матери.

– Вряд ли этот союз был заключен на небесах, не так ли? Что ты сказал тогда собственному отцу?

– Дело не в этом, как ты прекрасно понимаешь, – сказал Жоффруа, его глаза вспыхнули от гнева. – Алиенора Французская – вполне подходящая пара, и я не желаю слышать никаких возражений, ясно?

– Ясно, сир, – ответил Генрих. – Могу я удалиться?

Жоффруа махнул рукой.

– Пока да, но мы должны поговорить об этом подробнее, потому что нам нужно подготовиться ко всему до прибытия в Париж.

Генрих поклонился отцу и успел дойти до уборной, прежде чем его вырвало хлебом, которым он едва не подавился. Он ненавидел, когда с ним обращались как с ребенком и приказывали. Он был герцогом Нормандии и взрослым мужчиной. Он хотел быть свободным и поступать по своему усмотрению, а не слушаться отца, словно младенец. И все же отец был прав, и этой возможностью нужно было воспользоваться. Он вытер рот тыльной стороной ладони, а затем сжал кулак и в ярости ударил им по стене.

– Что случилось? – В дверях стоял его сводный брат Гамелин. Он был старше Генриха на три года, красивый, крепкий молодой человек с темными волосами и переменчивыми ореховыми глазами. Некоторое время, вплоть до своей смерти при родах, его мать была любовницей отца Генриха. Сестра Гамелина, Эмма, сейчас жила в светском доме для женщин при монастыре Фонтевро.

– Ничего, – сказал Генри.

Их отношения с Гамелином были замешены на обидах и соперничестве, но в то же время сводные братья сражались бок о бок против всего мира. Сражения Генриха были сражениями Гамелина, и, если дело доходило до драки между Генрихом и двумя его законными братьями, Гамелин всегда принимал сторону Генриха – из корыстных побуждений по крайней мере.

– Непохоже на ничего.

– Это личное дело между мной и нашим отцом, – ответил Генрих, зная, что не может ничего сказать даже Гамелину. – Ты скоро все узнаешь.

Гамелин поджал губы, решая, стоит ли обижаться.

– Боже, мне нужно выбраться отсюда. – Генрих вышел из туалетного закутка. – Пойдем, покатаешься со мной.

Глаза Гамелина вспыхнули.

– Разве ты закончил все дела с отцом?

– На сегодня – закончил, – сквозь зубы процедил Генрих. – Мы обсудили более чем достаточно.

Гамелин пожал плечами, согласившись ехать с Генрихом, потому что ничего не доставляло ему большего удовольствия, чем нестись в галопе на отличной лошади навстречу ветру. Они часто скакали наперегонки. Обычно Генрих побеждал, но порой удача улыбалась и Гамелину, и он ценил такие мгновения.

Однако сегодня Генрих скакал так, словно адские гончие кусали его за пятки, и Гамелину пришлось наглотаться пыли – он понял, что Генриха что-то сильно разозлило, но не знал, что именно.

39

Париж, август 1151 года

Генрих беспокойно бродил по покоям в Большой башне, отведенным ему с отцом. На стенах висели добротные гобелены, плотные и тяжелые, а сами стены были расписаны фризом[28] из цветов аканта[29]. Шахматная доска занимала столик между мягкими креслами у окна в нише, и там же лежала освященная книга псалмов на случай, если ему или отцу захочется почитать. Все это было сделано с большим вкусом и в то же время пышно, и совсем не так, как Генрих ожидал от Людовика Французского; но, по всей вероятности, эти покои для гостей обставила королева, а значит, по ним можно было понять кое-что о ней самой.

Жоффруа сидел на кровати, потирая больную ногу.

– Помни, никому ни слова о другом деле. Здесь важна деликатность.

Генрих взял в руки арфу и провел пальцами по струнам.

– А я, значит, бестактный мужлан?

– Я просто напоминаю, что поставлено на карту, вот и все, – раздраженно ответил Жоффруа.

– Я знаю, что поставлено на карту, сир. Я не ребенок, нуждающийся в постоянных нотациях, как вы – не беспомощный старик.

Жоффруа покраснел, и на мгновение его взгляд стал опасным. Однако он лишь коротко рассмеялся.

– Ах ты дерзкий мальчишка. Я не хочу, чтобы ты лез вперед. Нам нужно согласие Людовика.

– Я буду кроток, как ягненок, – ответил Генрих с сардоническим поклоном.

Его отец недоверчиво фыркнул.

Людовик сидел на великолепном резном стуле в своих покоях, перед ним был расстелен гобелен, чтобы тем, кто преклонял колени в знак верности, было не так жестко. Генрих смотрел на человека, чье место он займет в постели герцогини Аквитанской, если их планы осуществятся. В свои тридцать с небольшим лет Людовик Французский был красив, с густыми светло-русыми волосами и темно-синими глазами. Выражение его лица было открытым и приятным на первый взгляд, но было в нем и нечто непостижимое. Он мог думать о чем угодно – или ни о чем. Его щеки исхудали от недавней болезни, он выглядел усталым и бледным, но бодрился. Его правая рука покоилась на скипетре с набалдашником из горного хрусталя и золота, а на среднем пальце правой руки красовалось кольцо-реликварий из горного хрусталя.

Генрих преклонил колено перед Людовиком, потому что так нужно приветствовать сеньора и потому что королевскую власть требуется уважать, но он не чувствовал себя униженным и не был запуган. Людовик мог быть помазанным королем Франции, но он оставался человеком далеко не всесильным.

Людовик поднялся на ноги и одарил Жоффруа и Генриха поцелуем мира. Генрих сосредоточился на том, чтобы никак не отреагировать на прикосновение Людовика. Когда губы короля слегка коснулись его щеки, Генрих постарался не вздрогнуть. В этом моменте было что-то очаровательное, но неприятное. Он понимал, что притворяется, и дело не только в дипломатическом обмане. Он не хотел оказаться так близко, чтобы невольно не выдать себя.

– Надеюсь, вы оправились от болезни, – обратился Жоффруа к Людовику с беспокойством в голосе, как будто не он ранее рассуждал с Генрихом о том, что произойдет, если Людовик не оправится от кори и умрет, как это порой случалось.

– Спасибо, мессир, – ответил Людовик. – С Божьей помощью я здоров.

– Рад слышать, сир, – ответил Жоффруа, – но, по крайней мере, ваше недомогание дало нам возможность вести переговоры, а не сражаться.

– Верно, – сказал Людовик. – Пусть лучше урожай лежит в амбарах, чем сгорит на полях.

Генрих изо всех сил старался не шевелиться и не ерзать во время обмена банальностями. В Англии урожай его сторонников постоянно сжигали на полях. Ему нужно было отправиться туда и разобраться с этим делом, но сначала предстояло договориться с Людовиком.

Один из предметов их спора, Жиро де Белле из Монтрёя, был выведен вперед из прихожей, все еще в оковах. Кандалы натерли ему запястья, и от него несло темницей в Анже, где по-прежнему томилась его семья.

Людовик выпрямился, дипломатическая улыбка покинула его губы.

– Что это такое? – спросил он. – Почему вы привели ко мне этого человека в цепях?