Смерть героя - Ричард Олдингтон

Уинтерборн сухо, коротко засмеялся:

– Нет, чаще всего завалюсь где-нибудь и сплю.

– Грустно это слышать. Но, знаете, – да простится мне такая смелость, – у меня никогда не было уверенности, что Искусство – истинное ваше призвание. У меня всегда было такое ощущение, что вам больше подходит жизнь на свежем воздухе. Разумеется, сейчас вы делаете прекрасное дело, прекрасное. Империя нуждается в каждом из нас. А когда вы возвратитесь с победой, – надеюсь, вы вернетесь целый и невредимый, – отчего бы вам не попытать счастья в одной из наших колоний, в Австралии или в Канаде? Там перед каждым открываются огромные возможности.

Уинтерборн опять засмеялся.

– Подождите, пока я вернусь, тогда видно будет. Выпьете вина?

– Нет, бла-а-дарю вас, нет. А что это за красная ленточка у вас на рукаве? Оспу прививали?

– Нет. Я ротный вестовой.

– Вестовой? Это который бегает? Надеюсь, вы не от противника бегаете?

И мистер Тобб беззвучно засмеялся и одобрительно покивал головой, очень довольный собственным остроумием.

– Что ж, и так могло бы случиться, знать бы только, куда бежать, – без улыбки сказал Уинтерборн.

– О, но ведь наши солдаты такие молодцы, такие молодцы, вы же знаете, не то что немцы. Вы, наверно, уже убедились, что немцы народ малодушный? Знаете, их приходится приковывать к пулеметам цепью.

– Ничего такого не замечал. Надо сказать, дерутся они с поразительным мужеством и упорством. Вам не кажется, что предполагать обратное не очень-то лестно для наших солдат? Нам ведь пока не удалось толком потеснить немцев.

– Помилуйте, нельзя же так односторонне смотреть на вещи, вы за деревьями леса не видите. В этой войне огромная роль принадлежит флоту. Флоту – и, кроме того, великолепной организации тыла, о которой вы, конечно, знать не можете.

– Да, конечно, и все-таки…

Мистер Тобб поднялся.

– Счастлив был вас повидать, дорогой мой Уинтерборн. Очень вам признателен за интереснейшие сведения о фронте. Весьма ободряющие сведения. Весьма ободряющие.

Уинтерборну хотелось уйти, он сделал знак жене, но она словно и не заметила, поглощенная оживленным разговором с Реджи Бернсайдом. Уинтерборн выпил еще вина и вытянул ноги. Тяжелые, подбитые гвоздями солдатские башмаки уперлись в ноги человека, сидевшего напротив.

– Виноват. Надеюсь, я вас не ушиб? Прошу простить мою неловкость.

– Ничего, ничего, пустяки, – сказал тот, морщась от боли и досады и потирая лодыжку. Элизабет сдвинула брови и потянулась через стол за бутылкой. Уинтерборн перехватил бутылку, налил себе еще стакан и лишь тогда отдал бутылку. Элизабет явно была рассержена его неучтивостью. А он, опьянев, чувствовал себя совсем недурно и плевать хотел на всех.

Когда они в такси возвращались домой, она кротко, но с достоинством попеняла ему: не следовало так много пить.

– Не забывай, милый, теперь ты уже не среди неотесанной солдатни. И прости, что я об этом говорю, но у тебя ужасно грязные руки и ногти, ты, наверно, забыл их вымыть. И вел себя не слишком вежливо.

Он не отвечал, рассеянно глядел в окно. Элизабет вздохнула и слегка пожала плечами. Эту ночь они спали врозь.

Наутро за завтраком они были молчаливы и заняты каждый своими мыслями. Внезапно Джордж очнулся от задумчивости:

– Слушай, а как Фанни? Она что, уехала?

– Нет, кажется, она в Лондоне.

– А почему же она вчера с нами не ужинала?

– Я ее не приглашала.

– Как так не приглашала?! Почему?!

Вопрос, видно, был неприятен Элизабет, но она попробовала небрежно от него отмахнуться:

– Мы с Фанни теперь почти не встречаемся. Ты же знаешь, она всегда нарасхват.

– А все-таки почему вы не встречаетесь? – бестактно допытывался Уинтерборн. – Что-нибудь случилось?

– Не встречаемся, потому что я не хочу, – отрезала Элизабет.

Он промолчал. Так, значит, из-за него Элизабет и Фанни стали врагами! Помрачнев еще больше, он ушел к себе. Наобум взял с полки какую-то книгу, раскрыл – это оказался Де Квинси301 «Убийство как одно из изящных искусств». Он начисто забыл, что существует на свете этот образчик кладбищенской иронии, и тупо уставился на крупно напечатанное заглавие. Убийство как одно из изящных искусств! Метко сказано, черт подери! Он поставил книгу на место и принялся перебирать свои кисти и краски. Элизабет взяла себе все его альбомы, бумагу, все чистые холсты, остался только один. Тюбики с красками высохли и стали твердые, как камень, палитра была вся в ссохшихся жестких комках краски, – так она и пролежала без него все пятнадцать месяцев. Уинтерборн отчистил ее так старательно, словно боялся за грязную палитру получить выговор от ротного командира.

Он отыскал свои старые эскизы и стал их просматривать. Неужели это все его рук дело? Да, как ни странно, на всех та же подпись: Дж. Уинтерборн. Он неодобрительно поглядел на эскизы, потом, не торопясь, разорвал их, бросил в пустой камин и, чиркнув спичкой, поджег. Он следил, как пламя подбиралось к бумаге и она корчилась, тлела, тускло багровея, потом чернела, съеживалась и обращалась в прах. Прислоненные к стене, аккуратными пачками были составлены его полотна. Он бегло просмотрел их, точно колоду карт, и так и оставил у стены. Остановился в недоумении, наткнувшись на свой автопортрет, о котором начисто забыл. Неужели и это его работа? Да, вот и подпись. Но когда и где он это писал? Он держал небольшое полотно обеими руками, и вглядывался, и лихорадочно рылся в памяти, но так ничего и не припомнил. Даты не было, и он даже не вспомнил, в каком году это могло быть написано. Неторопливо примерясь, он прорвал ногой холст, полосу за полосой отодрал его от рамы и сжег. Это был единственный его портрет, он никогда не соглашался фотографироваться.

На фронте строго запрещалось вести дневник или делать какие-либо зарисовки: ведь попади они в руки врага, он мог бы ими воспользоваться. Уинтерборн закрыл глаза. И тотчас ему живо представилась разрушенная деревня, дорога, ведущая в М., истерзанная, оскверненная земля, длинный отвал шлака, и он услышал раскатистый грохот рвущихся в М. тяжелых снарядов. Он прошел в комнату Элизабет за листом бумаги и мягким карандашом для эскиза. Элизабет не было дома. Шаря у нее на столе, он наткнулся на письмо, написанное незнакомым почерком, перевернул и невольно прочел начало. Ему бросилась в глаза дата – день его возвращения в Англию – и первые слова: «Дорогая, говоря твоими словами – вот досада! Ну, ничего, этот визит наверняка не затянется, и…» Уинтерборн поспешно прикрыл письмо чем попало, чтоб не читать дальше.

С карандашом и бумагой он вернулся к себе и принялся набрасывать ту памятную картину. И с удивлением заметил, что рука его, когда-то такая уверенная и твердая, едва уловимо, но несомненно дрожит. Вчерашняя выпивка или контузия? Он упорно трудился над эскизом, но все шло вкривь и вкось. Он устал проводить линию за линией и тут же со злостью их стирать. А ведь вся эта картина так и стояла в памяти, и он ясно понимал, какими средствами надо бы передать ее на бумаге. Но рука и мозг ему изменили, он простую карандашную линию и ту уже не мог провести быстро и точно.

Обронив карандаш и резинку на полустертый набросок, он опять пошел к Элизабет. Она еще не вернулась. В комнате, залитой солнцем, стояла тишина. Прежних оранжево-полосатых занавесок уже не было, вместо них висели длинные широкие занавеси из плотной зеленой саржи, не пропускавшие света: приходилось соблюдать правила затемнения. В большой синей вазе – летние цветы, на красивом испанском блюде – горка фруктов. Ему вспомнилось, как в это окно три года назад, чуть ли не день в день, влетела оса, точно крохотный фоккер. И он с удивлением почувствовал, что в горле застрял ком и на глаза навертываются слезы.

Часы на ближней колокольне пробили три четверти. Он взглянул на ручные часы: без четверти час. Надо бы пойти куда-нибудь поесть. Он забрел в первый попавшийся ресторан. Официантка предложила ему мясных консервов, – весьма благодарен, консервами он сыт по горло. Перекусив, он позвонил Фанни, но к телефону никто не подошел. Медленно, лениво он побрел к ней – может быть, она тем временем вернется домой. Но Фанни все не было. Он нацарапал записку, прося ее встретиться с ним, как только у нее найдется свободная минута, потом сел в автобус, вернулся в Челси, лег на кровать и уснул. Около шести к нему заглянула Элизабет и на цыпочках вышла. В семь она его разбудила. Он мгновенно проснулся, вскочил, по привычке протянул руку за винтовкой.

– Что там?

На миг у Элизабет захолонуло сердце: он так внезапно вскинулся, да еще сам того не сознавая резко оттолкнул ее, наклонившуюся к нему.

– Ох, извини. Как ты вскочил! Я совсем не хотела тебя пугать.

– Ничего. Я не испугался, это, знаешь, привычка – срываться в спешке. Который час?

– Семь.

– Боже милостивый! С чего это я так заспался?

– Я зашла спросить, хочешь поужинать сегодня со мной и с Реджи?