Аркадия - Лорен Грофф

пытается молиться. В свете ее упадка предположение не лишено смысла. Крох тоже, когда ему не спится, пробует помолиться, но он делает это с открытыми глазами, потому что, если их закрыть, то Бог представляется ему в образе Хэнди, который определенно не Бог. Он поворачивается к окну, к холодной монете луны, и ей рассказывает о том, как прошел день, чтобы придать бесформенной массе времени какие-то очертания, в которых его удастся сберечь.

Наконец он выбирает момент, когда лицо у Ханны умиротворенное, подходит и спрашивает, чем она занята. Глас говорит: Упражняюсь.

В чем? – спрашивает он, и доверенный глас звучит красиво и плавно: Приготовь тофу. Сделай подливку. Сыграй Шопена. Постирай. Отшелуши горох. Вычисти лошадь. Испеки булочки. Совокупись. Замеси тесто для хлеба. Поплавай.

Он усаживается рядом с матерью в кресло-качалку. Женский гомон наполняет дом за спиной. Сварю-ка я мысленно малиновое варенье, решает Крох, не варивший его с тех пор, как был мальчиком. Он закрывает глаза. Сначала, забыв последовательность шагов, он вынужден возвращаться, чтобы выжать лимоны, почистить ягоды, отмерить сахар, вынуть стеклянные банки из кипящей воды. Но потом расслабляется, и все в памяти оживает. Пальцы чувствуют пушистое тепло свежей малинки, и слышится аромат, сладкий, пощипывающий, от воспоминаний сделавшийся еще ярче.

* * *

Солнце и ветер вливаются в простыни на веревке. В колыхании создаются формы, тела, создаются и утрачиваются мгновенно. Он делает снимок за снимком, стремясь удержать их на своей просроченной пленке.

Именно это давным-давно влюбило его в фотографию: уделить внимание, запечатлеть время. Как-то он об этом совершенно забыл.

Войдя с охапкой белья, он слышит, что Грета криком его зовет. Бросает белье на рабочий кухонный стол, носки катятся по облицовочной плитке. Бежит в ванную и видит, что дочь стоит в ванне, а Ханна опирается на раковину, лицо у нее посерело, она задыхается.

Она пихается, говорит Грета. Я пытаюсь помочь, а она отталкивает меня.

Кроху тоже достается от острых локтей Ханны, но он напирает. Оказывается, она давится собственной слизью. Крох берет мочалку, ухватывает Ханну за голову и счищает у нее все с языка. Она хватает ртом воздух; лицо чуть розовеет. Слезы катятся по щекам, каплют вниз. Крох баюкает в руках ее голову. Когда она успокаивается, он везет ее в кухню, к компьютеру. В полуденную жару наконец врезается глас. Мое тело, язвит она, хочет меня убить.

* * *

В ливень ветер в деревьях звучит тяжелым дыханием. Крох помнит, как Титус называл свои приступы острой тоски: “старый черный пес”. Как это верно: клыкастый и раболепный, не дикий зверь и не человек, побочный продукт цивилизации, голодный, крадется рядом. Крох почти что видит пса в бурном грохочущем ливне. Тот прячется в самых темных тенях между стволами. Крох почти что чувствует под рукой, какая мягкая у него шуба.

* * *

Грета наполнила водой шесть тоненьких чашечек Ханны и поставила в них маргаритки. На рассвете фарфор сияет. В эти дни они пустили в ход и серебряный сервиз, и старинную кружевную скатерть. Ханне приятно иметь под рукой вещицы, к которым прикасались ее мама и бабушка.

Пока Луиза меняет простыни, Крох и Ханна остаются вдвоем.

Ханна пристально смотрит в экран компьютера. Глас, включившись, произносит с нежной умиротворенностью: Крох, маленький мой Крох. Простишь ли ты меня?

Крох так удивлен, что молчание затягивается. Что я должен простить? О какой из многих своих неудач она говорит?

Он смотрит на ее руку-клешню и каким-то образом понимает, что мать имеет в виду Аркадию, их общую рану. То, как стремилась она к совершенству, но, устав, отвернулась. Это правда, что большинство детей, взращенных в Аркадии, восстали против нее. Дилан сделался неоконом, Коул – панком, Джинси укрылась в пригороде, Лейф ушел в стерильность, замкнулся. Это древняя история: сознательный отказ от того, что юношу породило и мужчину вырастило. В тиши дома слышно, как туфли Луизы поскрипывают вокруг кровати, как за окном ручьем журчит пересмешник.

Крох чувствует, как она в нем набухает. Любовь, от которой он отвернулся, дышит, моргает, сглатывает. Организм, возвращенный к жизни. Он не может отдельно. Никак. Он – часть целого.

Он смотрит на свою хрупкую, ломкую мать и говорит, что прощать ему нечего.

В предательской глине своей плоти Ханна разгорается, становится такой невыносимо яркой, что на нее больно смотреть. Тем не менее он не сводит с нее глаз. Смотрит.

* * *

Ханна когда-то была пространней самой Аркадии, тело ее было так огромно, что полностью вмещало его, Кроха; ее тепло, ее хлеба так были обильны, что солнце всходило в ней и заходило. Истощившись, она сделалась холщовым мешком, вязанкой палок; она – изношенные мышцы, мокрые язвы.

Он несет ее в Пруд. Она болтает руками-ногами, делая вид, что плывет. Слышатся быстрые шаги Греты. Подбежав, та, как есть, входит в воду, в джинсах и в лодочках, в красивом топе. Уходит под воду и выныривает рядом с ними, волосы слиплись, по щекам стекает черная подводка для глаз. Она говорит: Дай-ка я, – и уносит Ханну по воде к скале Хелле. Когда она оборачивается, слышно, как она поет ту песенку, что Крох пел ей летом, которое они провели в Аркадии; она, маленькая, боялась тогда густой воды Пруда… Ты плавала весь день, поет она, в просторном океане, пора передохнуть спокойно, не буяня, хэй-хо, рыбка, не плачь…

* * *

Луиза сохраняет спокойствие, но мчится по сельской местности с такой скоростью, что Крох пугается деревьев, несущихся мимо в темноте. В руках у него задыхающаяся мать. Они в реанимации. Мгновение – доктор в зеленом халате взмахивает скальпелем, и у Ханны в горле дыра. Вата смыкается над разумом Кроха. Долгое, долгое время там одна только пустота.

Ханну выкатывают. Она подключена к аппарату искусственной вентиляции легких. Она плачет. Я этого не хотела, скажет она потом, дома, цепляясь за трубки; но и сейчас ясно, что у нее в голове. Луиза что-то говорит: отказалась дать предварительные медицинские распоряжения. Ханна. Крох обнаруживает, что он уже в машине, едет домой.

Он может ставить клизмы, одной рукой удерживать мать на унитазе, вытирать ей попу. Может до блеска расчесать ее длинные поседелые волосы, подпилить ногти на ногах и растирать мышцы, сведенные судорогой, пока она не вздохнет с облегчением. Может от рассвета до заката испытывать свое терпение, засовывая ей в рот ложку супа, которым она чаще всего давится. Даже в больнице, когда ее спросили, что она думает о питательной трубке, она так взволновалась, что они поняли: это