Петроград-Брест - Иван Шамякин

— Во время восстания мы одерживали победы, хотя у нас была неразбериха, а у Керенского организованность. Мы всегда говорили: либо русская революция развернется, либо погибнет под натиском империализма. Сейчас немецким империалистам нет смысла принимать мир, они идут ва-банк. Им нужна Украина. Сейчас у нас нет никакой возможности отложить бой против империализма, наступающего на революцию. Даже если немцы захватят Питер, рабочие не сдадутся, они начнут восстание против оккупантов. Мы можем и мужиков натравить на немцев. У нас есть только наша старая тактика — тактика мировой революции.

Ленин молча слушал выступление Бухарина, изредка только удивленно хмыкал, не поднимая головы от блокнота, в который быстро что-то заносил. Кстати, самолюбивого, самоуверенного, задиристого Николая Ивановича это вдохновляло — Ленин записывает его речь. Когда выступали другие, Ленин брался за карандаш редко. На самом же деле Ленин не Бухарина конспектировал, а разрабатывал свой ответ ему — новые тезисы статьи, которую сегодня-завтра обязательно нужно написать.

Ленин почти с удовлетворением отметил, что Бухарин повторил все те «левые» фразы, свои и своих единомышленников, на которые он, Ленин, уже ответил в статье, почти целиком сложившейся в голове. Бухарин просто помогал «отделить металл от руды», выкристаллизовать главное, композиционно организовать. И Ленин фиксировал это. Он вооружался для решительного боя.

Он выступил сразу после Бухарина. Сначала сказал спокойно, пожалуй, с добродушной иронией:

— Бухарин не заметил, что он снова перешел на позицию революционной войны.

Потом по-ленински горячо, чуть повысив голос, начал разбивать все доводы «левых», а заодно и теорию Троцкого.

Доказав невежество тех, кто сравнивал Россию 1918 года с Францией 1792 года, Ленин начал развенчивать горе-политиков, утверждавших, будто немцы не смогут наступать:

— В чем был исток ошибки, которую революционеры настоящие (а не революционеры чувства) должны уметь признать и продумать? Разве в том, что вообще мы маневрировали и агитировали в связи с переговорами о мире? Нет. Не в этом. Маневрировать и агитировать нужно было. Но нужно было также определить «свой час» как для маневров и агитации — пока можно было маневрировать и агитировать, — так и для прекращения всяческих маневров в момент, когда вопрос встал ребром.

Это был удар по Троцкому. Что касается «левых», то нужно было показать им самим и всей партии, что они не овладели даже азбукой марксизма и революции.

— Мы видели, мы знали, мы объясняли рабочим: войны ведут правительства. Чтобы прекратить войну буржуазную, нужно свергнуть буржуазное правительство. Заявление: «Германцы не смогут наступать» равнялось поэтому заявлению: «Мы знаем, что правительство Германии в ближайшие дни будет свергнуто». На деле мы этого не знали и знать не могли, и поэтому заявление было фразой…

Ленин говорил быстро, тезисами статьи, которую начал «писать» еще прошлой ночью и которая полностью была готова. Стасова успела записать только смысл некоторых практических доводов. Таких, например: «На революционную войну мужик не пойдет и сбросит всякого, кто открыто это скажет».

Стасова волновалась, ей казалось, что «Старик» излишне резок, может распалить страсти, вызвать на себя огонь «молодых».

А между тем Ленин изобличал все более беспощадно:

— Вариантом той же фразистской бессмыслицы является утверждение Бухарина, Урицкого, Иоффе: сопротивляясь немецкому империализму, мы помогаем немецкой революции, мы приближаем этим победу Либкнехта над Вильгельмом. Да, победа Либкнехта избавит нас от последствий любой нашей глупости. Но неужели это оправдание глупости? Всякое ли сопротивление немецкому империализму помогает немецкой революции? Мы, марксисты, всегда гордились тем, что строгим учетом классовых сил и классовых взаимоотношений определяли целесообразность той или иной формы борьбы. Мы говорили: не всегда целесообразно восстание, без известных массовых предпосылок оно есть авантюра…

Георгий Ломов обычно делал вид, что слушает Ленина без особого внимания, как любого другого, чтобы подчеркнуть этим, что все они, члены ЦК, дескать, равны и ответственность за революцию у них равная. На этот раз Георгий Ипполитович высоко вскинул клинышек своей молодой бородки и слушал, хотя и не соглашаясь, не без восторга: какая логика! какая убежденность! Пафоса и у «левых» хватает, а вот такой теоретической глубины недостает. У Бухарина больше эмоций, чем теории.

— Ясно для всех, кроме разве что тех, кто опьянел от собственных фраз, что идти на серьезное повстанческое или военное столкновение заведомо без сил, заведомо без армии есть авантюра, не помогающая немецким рабочим, а затрудняющая их борьбу, облегчающая дело их врага и нашего врага.

Стасова лаконично записала в протоколе:

«Если мы отдадим Финляндию, Лифляндию и Эстляндию — революция не потеряна. Те перспективы, которыми вчера нас пугал тов. Иоффе, ни малейшим образом не губят революции».

Ломов, любивший «подводить итоги», чувствовал, что бессилен опровергнуть Ленина. Он ограничился в своем выступлении повторением «левых» лозунгов: «С максимальной энергией развивать нашу тактику всемирной революции».

Зиновьев как будто бы поддержал Ленина, но тяготел к Троцкому:

— Владимир Ильич говорит, — подчеркнул он свою близость к Ленину, — что, если немцы потребуют невмешательства в украинские дела, мы должны принять и это. Но вопрос — какого невмешательства? Поэтому я согласен с товарищем Троцким — узнать, чего они хотят.

Впервые в истории борьбы за мир большинство проголосовало за предложение Ленина. Против голосовали Бухарин, Урицкий, Ломов, Иоффе, Крестинский. Елена Дмитриевна Стасова, на которую сильно нажимали «левые», воздержалась.

Ленину и Троцкому было поручено выработать текст радиограммы. За содержание ее тоже пришлось бороться. «Левые» прямо-таки выходили из себя, не соглашаясь с ленинской мыслью, что Советское правительство готово принять и более тяжелые условия. Однако новое голосование закрепило победу Ленина.

Тогда Троцкий внес предложение, чтобы совместное решение ЦК партии большевиков и ЦК партии левых эсеров считать решением Совнаркома. Мол, поздно, все устали, дело неотложное, поэтому собирать Совнарком нет необходимости. А по существу, это был хитрый и зловещий ход. Троцкий хорошо знал эсеров. Люди, пролившие реки слез, рассуждая о судьбе русского мужика, готовы были с необычайной легкостью во имя фразы бросить этого несчастного мужика под немецкие пушки.

История не оставила следов совместного заседания Центральных Комитетов обеих партий, члены которых входили в правительство. Никакого протокола. Есть только один документ — отчет в московской газете «Социал-демократ». Не потому ли, что Московский комитет все еще держался «левых» взглядов?

Заметка так и называлась: «Война или мир?» В ней сообщалось:

«Ночью состоялось заседание Центрального Комитета большевиков и Центрального Комитета левых эсеров. Вначале заседали отдельно, затем было устроено совместное заседание. Определились два направления: одно за то, что Россия воевать не может и что необходимо подписать мир на тех условиях, которые нам диктуют, однако это направление оказалось в меньшинстве. Большинство держалось той точки зрения, что революция русская выдержит новое испытание; решено сопротивляться до последней возможности».

Это публиковалось после того, как в четыре часа ночи Совнарком утвердил ленинский текст телеграммы немецкому правительству и она была послана.

В пять часов утра Владимир Ильич засел наконец за статью «О революционной фразе». Он уже представлял ее объем — около двух десятков страниц. Писал с обычной скоростью. От левых фразеров летели ошметки, пух и перья.

Работу прервал Бонч-Бруевич.

Владимиру Дмитриевичу сказали караульные, что Ильич еще у себя в кабинете, в то время как все уже давно разошлись и даже охрану клонит в сон. Красноармеец сказал удивленно и восхищенно: «Когда Ильич только спит? Вот кто не дремлет на своем посту!»

Бонч-Бруевич вспомнил, как Ленин посоветовал ему пойти поспать. Было это в начале рабочего дня. Он послушался, днем поспал часа полтора, и это дало силы работать чуть ли не сутки.

Теперь им нужно как бы поменяться ролями. Конечно, у Ленина очень срочная работа, если после такого дня он остался в одиночестве за рабочим столом.

После короткого колебания Владимир Дмитриевич все-таки решился: он оторвет Ленина от работы и заставит пойти отдохнуть.

Однако в кабинет вошел не так решительно, как днем, — тихонько открыл дверь, тихонько притворил ее за собой и остановился у порога.

Ленин глянул на него почти недовольно, но, узнав в полумраке кабинета, протянул примирительно: