Аут. Роман воспитания - Игорь Зотов

Восторг с брони!

А мальчик кубарем скатился вниз и метнулся в заросли. В эту же секунду раздается оглушительный взрыв, и чуть спустя – еще один, в центре колонны. Крики, паника, стрельба!.. А куда стрелять? – нет никого: мальчишек уже и след простыл в высокой траве, снайперов тоже. Вертолеты тщетно поливают огнем и металлом придорожные кусты.

Когда паника чуть стихает, а разведка, но бегло, слишком бегло! осмотрев окрестности, возвращается ни с чем, тогда и возникают как снег на голову бойцы Мботы. И палят, режут, кромсают…

С той операции они принесли в лагерь 94 отрезанных уха.

Я подошел ближе. И сразу распознал причину мутности – он курил травку.

– Жинито, брось! – воскликнул я и прибавил к словам жест крайнего недовольства.

Он вяло повернул голову, не понимая, чего я от него хочу. Как-то странно покачал головой и вдруг расхохотался. Это было страшно – он хохотал яростно и зловеще, кривясь в гримасе, словно деревянный божок с туземного рынка. Он клекотал.

Я схватил его за руку – тонкую, покрытую почти сплошь белесыми лишаями. Я выдернул его с ветки, выхватил окурок, бросил, растоптал.

– Не смей это делать, Жинито! Кто дал тебе эту дрянь?!

Он резко оборвал хохот, стал выкручиваться. Я держал его руку цепко, так что чуть не сломал ее, когда он дернул особенно сильно. Тогда он заорал, хрипло и громко, так что бойцы повылезали из палаток. Они увидели уморительную картину. Интересно, что они подумали. Что я хочу трахнуть бедного мальчика? Да?

Лагерь загоготал, весь, весь. Знаете, как хохочут негры? Они валятся на землю, катаются в конвульсиях, хохочут, хохочут.

Но ведь я и хотел его трахнуть.

Спустя какое-то время я поднялся и подошел к их столику:

– Hi! – улыбнулся.

– Hi! – нестройное трио.

Вблизи она оказалась даже еще красивей, если такое возможно: кожа матовая, темно-коричневая с легким апельсиновым оттенком, крупные миндалины глаз, точеные лоб, скулы и подбородок и ослепительная улыбка. Кого она напомнила мне… Марлен Дитрих. Только Мария была очень красивой Марлен. Черной Марлен. Зато теперь я по-новому смотрю фильмы белой Марлен. Это не сентиментальность, я до сих пор пытаюсь понять ее, мою ушедшую тайну. «Одним в любви везет, другим даже не стоит пробовать!..»

Я не мог оторвать от Марии глаз, вот и подружки захихикали. Они очень непосредственны, эти африканцы.

– Вы ведь летаете? – спросил я, чтобы сказать что-нибудь. – Не страшно? Все время в небе?

– Привыкли, – ответила одна из подружек.

– И вы тоже привыкли? – я спросил, глядя ей в глаза.

Она не ответила, только улыбнулась. Потом сказала:

– Спасибо, очень вкусное мороженое.

– Я рад. Откуда вы прилетели?

Я смотрел только на нее, и спрашивал только ее, а подруги с интересом наблюдали за этой игрой.

– Из Аддис-Абебы.

Голос с хрипотцой, бархатный, чуть хищный. Пантера.

– И когда снова в небо?

– Завтра.

– И я завтра. Вы не в столицу, случайно?

– Случайно – да.

– Ого! Можно считать, мне повезло! Я так боюсь летать – но с вами хоть на край земли!

Смеется. И подруги следом.

Эти девочки потому так отчаянно смеются, что и сами не прочь возлечь со мной, если выразиться библейским стилем… Особенно та, слева – аппетитная, груди так и лезут из блузки. Но мне плевать и на нее, и на ее груди – я угодил в лапы черной пантеры. Я попался.

Я приехал сюда с другого конца света, чтобы убивать. А вместо этого – нашел Марию.

Возможно, поэтому тон моих записок покажется вам, как бы так сказать… элегическим, что ли? Это и есть элегия, хотя я собирался слагать эпос. Но какой может быть эпос, когда я – почти старик, просвиставший почти всю жизнь перелетным скворцом, схоронивший одну большую любовь в Америке, а вторую, да что – единственную! – в Африке? Только элегия и остается. Вы можете счесть это старческим эротизмом. Мне все равно.

Да, я прилетел убивать. И я убивал. Убивал реально. Это очень странное чувство, когда убиваешь человека, против которого лично ты ровным счетом ничего не имеешь – ни ненависти, ни злобы. Но убиваешь. Потому что таков закон любой войны.

Внушить себе ненависть? Ха-ха! Пробовал – получается на несколько мгновений, потом исчезает, а на ее место заступают сперва жалость, потом любовь: «Как аттический солдат, в своего врага влюбленный…»

Любовь, потому что он, лежащий в том окопе, держащий на мушке твой окоп – такой же, как ты. И думает так же, как ты, и эта мысль о нашем братстве, нет – о любви – летает быстрее пуль: от меня – к нему, от него – ко мне. Пока наконец кто-то из нас не выдерживает эротического напряжения и не спускает курок.

Любовь и война неделимы.

Я очень хорошо помню, как убил впервые. Это было тогда же, в Африке. Я и потом убивал, в Сербии убивал, в той же Африке. Но первое убийство – как первая любовь.

Жаркий полдень, ни облачка, звенящая тишина, которую взорвали выстрелы – мой отряд подкараулил небольшой конвой: один бронетранспортер, полдюжины грузовиков, пара десятков легковушек. Это была единственная военная операция, которая мне удалась. Главное – мы сумели подорвать бронетранспортер, солдаты посыпались с него, залегли в кювете, а он стоял на шоссе – беспомощный и бесполезный, вяло дымился. Потом загорелись баки, повалил густой черный дым. Он вот-вот должен был взорваться. Солдатики, лежавшие в кювете, перепугались не на шутку, старались отползти как можно дальше, тем самым приближаясь к нам, становясь мишенями.

Мои бойцы от души поливали свинцом все, что шевелилось в придорожной траве. Люди, ехавшие в конвое, – попрятались: кто на другой стороне дороги, кто под своими машинами. Я ждал, что солдатики поднимут белую тряпку, сдадутся. Но они не сдавались: то ли тряпки не было, то ли ждали подкрепление. И тогда я махнул Роберту: в атаку – тянуть было опасно.

Как раз в этот момент раздался взрыв – рванули снаряды внутри бронетранспортера, а из кювета выскочил солдатик с «калашом». Он бросился прямо на нас, паля перед собой. В него стреляли, он бежал – курчавая голова казалась слепленной из черного дыма. Я лениво поднял автомат, прицелился, как бы нехотя пустил короткую очередь. Но автомат задрало, пули ушли вверх, стрелок тогда я был неважный. Прицелился еще, опять неудача. Тогда я вскочил во весь рост, прижал автомат к бедру, заорал: а-а-а-а!!! и выпустил весь рожок. Солдатик как бы споткнулся, повалился навзничь.

К нему уже бежали мои бойцы, паля, паля, паля. Потом обычный грабеж. Пленных не брали, отпустили всех: среди них не оказалось ни одного иностранца, а значит, и никакой надежды на выкуп. Содержимое грузовиков тоже не представляло интереса – копра и древесина пылали жарко. Через четверть часа я отдал приказ уходить.

Я подошел к своему солдатику. Он лежал на животе, неловко подогнув под себя ногу, росточка небольшого, судя по цвету кожи – откуда-то с севера, не здешних племен. Вокруг него роились мухи, а метрах в ста я приметил парочку грифов, с наигранным равнодушием глядящих куда угодно, но не на нас. Я хотел приподнять его голову, посмотреть, но не стал, испугался обнаружить там слишком явные свидетельства смерти, такие, что будут мерещиться всю жизнь.

Ни сожаления, ни отвращения. Смерть врага оказалась обыденной, как эти жирные мухи, как сухая трава и яркое солнце. Но мгновение, в которое я любил его, я запомнил навсегда. Потому что в то самое мгновенье я его и убил.

Мои истошные крик и стрельба были: приветствием, признанием и прощанием.

Я потрусил догонять отряд.

Подружки вдруг поднялись, еще раз дружно признались, что им очень понравилось мороженое (кажется, оно было с маракуйей), подхватили чемоданчики, ушли в отель. Мы с Марией остались одни. И меня охватила робость. Я очень хорошо знал, что такое любовная робость.

Она глядела на меня и улыбалась.

– Значит, полетим завтра вместе, – наконец выдавил я.

Но, кажется, не слишком разборчиво и правильно по-португальски, потому что заметил на ее лице тень непонимания. И повторил на английском.

– Да-да, – и отчего-то засмеялась.

– Вы покажете мне вашу страну сверху?

Знала бы она, что мне действительно нужно было увидеть ее страну сверху, но я совсем не это хотел сказать.

– Но ведь будет темно! – ответила она.

– А! точно! Ну, тогда покажете мне Южный Крест. Ведь вы знаете созвездия? Или комету Галлея? Говорят, она сейчас как раз над Землей.

– Я не знаю, но можно спросить у летчиков. Ах да, этот тип, который трогал ее за плечо!

– А как насчет того, что я угощу вас вечером коктейлем?

– Спасибо, но завтра рейс и я не стану пить спиртное. Я хочу пораньше лечь спать сегодня.

Отказ.

– Чего гогочете?! – крикнул я, не отпуская руки Жинито.

Новый взрыв хохота.

– Что смешного в том, что он курит траву?!

Еще взрыв. Я расстегиваю кобуру, выхватываю пистолет. «Стечкин» тяжелый, верный. Палю вверх, с акаций сыплются обломки веток. Тишина.