Аут. Роман воспитания - Игорь Зотов

Причина?

Изначально она была чисто эстетической. Утром следующего дня, когда у меня оставалась еще пара часов до самолета, я вышел из гостиницы, пошел на площадь перед Домом Правительства. Ночной морок прошел, я был трезв и зол. Злости добавлял промозглый мартовский туман, который все три дня моего визита висел над городом, так что я не разглядел и гор.

На площади клубились люди – кто в папахах, кто в меховых шапках, – мужчины. Одни стояли группами, что-то страстно обсуждали, другие бежали ритуальные хороводы, третьи слонялись по периметру с автоматами за плечом. Эта темная, жестокая, роящаяся мужская сила сломила, сразила меня, я растерялся. В этом зрелище было что-то колдовское, иррациональное, мистическое. Меня вдруг пробил сильнейший озноб, почти судорога. Я не мог представить себя частью этого хоровода. Мне стало холодно и жутко. Горячая кровь и ледяной туман отрицали друг друга напрочь.

Живая горячая Африка, ее неостановимая жизнь была полной противоположностью серого города и темной толпы на его главной площади.

Возможно, если бы дело шло летом, а не тем смурным мартом, я бы решил иначе. Но тогда я сказал себе: это не моя война! Я вернулся в номер, собрал вещи и уехал в аэропорт. Самолет взлетел в туман, поднялся над ним, но гор я так и не увидел.

Утром вприпрыжку на завтрак: на лифте на последний десятый этаж, в ресторан с круговой панорамой. Я первый, я всю ночь ждал – видеть ее. И вот сижу уже больше часа за чашкой скверного кофе. Я хочу ее видеть.

И я ее вижу.

И не одну. С летчиком.

Они входят в зал, подходят к столику с соками, он наливает ей апельсинового, сам берет стакан молока. Они садятся, но так, что она оказывается спиной ко мне, с видом на океан. Сердце мое стучит, как «Калашников».

Беру тарелку, иду к бару, кладу пару маслин, кусочек хлеба, еще и промахиваюсь мимо тарелки, – все время смотрю на нее, на ее прямую спину в белой блузке, на ее уши с крохотными золотыми сережками в виде сердечек, на ее правую кисть с длинными пальцами, лениво перебирающими салфетку.

Наконец решаюсь. Подхожу к их столику, летчик уже видит меня, разглядывает с любопытством. Она оборачивается, я здороваюсь сначала с ней, потом с ним. Она улыбается, но мне кажется, только из вежливости.

– Как спалось? – спрашиваю.

– Замечательно!

– Вот и мне. У океана всегда хорошо спится! – вру я. – Я – Джордж, – прибавляю я, кивая летчику.

– Я Жозе Арналду, – отвечает он.

Португалец! Красив, не отнять. Темно-русые волосы слегка вьются над чистым высоким лбом, глаза – пронзительно-голубые. Не будь ее, я бы влюбился в него, без сомнений!

– Вы, кажется, из Швеции прилетели? – спрашивает голубоглазый.

– Из Дании. Изучаю здешнюю древесину, я делаю мебель…

– У меня в столице есть приятель-датчанин, Ларе. Он работает в посольстве. Вы его знаете? – настаивает он.

Этого еще не хватало, – про себя, а ему отвечаю со всей, как мне кажется, шпионской невозмутимостью:

– Нет, я еще не долетел до столицы, как видите.

– Садитесь, – несколько запоздало приглашает меня голубоглазый, – позавтракайте с нами.

И я сажусь. Еще бы я не сел! Так два сильнейшие чувства зародились во мне почти одновременно: вчера любовь, сегодня – ревность.

Мы завтракаем, голубоглазый развлекает нас беседой, я слушаю вполуха, сам же схожу с ума от ревности. Красивая пара, Бен, очень красивая! Я не урод, я даже симпатичен, правда, росточком невелик и широкоскул по-татарски (ха-ха – скандинав!), но эта пара – очень красива, и надо быть полным идиотом, чтобы этого не признать! Они оба доставляют мне неизъяснимое эстетическое удовольствие и жгучую боль ревности.

Однако нужно брать себя в руки. Я приехал сюда не за тем, чтоб «половой истекать истомою». У меня важная и опасная миссия, а для ее исполнения этот голубоглазый подонок очень даже сгодится.

Дальше – томительное ожидание вечера. В этом гнусном городе совершенно нечего делать, и от нечего делать я слоняюсь по туземному рынку, рассматриваю какие-то корешки, пузырьки с местными снадобьями, домашнюю утварь. Пряные запахи, мухи, шум, гам – все это доводит меня до головной боли, я возвращаюсь в отель. Убил пару часов, а впереди еще куча времени до вечера.

Сажусь в холле отеля, заказываю кофе, тупо смотрю на океан – он безмятежно разливается перед моим взглядом, равнодушно переливается солнечными бликами.

Оборачиваюсь на шум прибывшего сверху лифта: лифтер в красной ливрее открывает ажурные дверцы, и из них выходит Мария. Одна. Она видит меня и улыбается, чуть медлит, словно решая, подойти или ограничиться улыбкой и идти дальше… Но все же подходит. Я встаю ей навстречу и вдруг (это полнейшая неожиданность для меня самого!) беру ее за руку и говорю, задыхаясь, словно астматик:

– Думайте что хотите, Мария, что хотите… Но я люблю вас… Просто люблю… Простите, простите… Я… я не мог не сказать…

Как странно, что негры не умеют ни бледнеть, ни краснеть. Любая белая барышня наверняка побледнела бы, услышав это дикое признание, побледнела бы от неожиданности или от страха, или, напротив, – покраснела бы от гнева или от радости. Но Мария оцепенела. Побледнели глаза. Стояла, неподвижно глядя на меня, ее рука оставалась в моей. Я ощутил, как она повлажнела.

Не сказав ни слова (а что она могла сказать?!), Мария повернулась и быстро пошла обратно, в кабинку лифта, услужливо поджидавшего ее. Лифтер, улыбаясь во весь белозубый рот, аккуратно закрыл ажурные дверцы, нажал кнопку, старый лифт заскрипел, покачнулся и пополз, унося с собой Марию.

Я поднялся на борт. Жозе Арналду был первым, кто встречал меня – из-под белой с черным околышем фуражки сияли голубые прозрачные глаза. Он улыбался. «Ничего не знает», – решил я. Он пожал мне руку, как старому знакомому: «You are welcome!».

– Послушайте, командир, – сказал я, – я смогу зайти в кабину во время полета? Люблю наблюдать, как работают летчики!

– Нет проблем, – лучезарно улыбнулся летчик. – Мы сами пригласим вас, как только наберем высоту.

Мария стояла за ним. Она тоже улыбнулась, но улыбкой заученной, профессиональной. Я кивнул, отвел глаза и прошел в салон.

«Боинг-737» – самолет небольшой, салона первого класса там не было. Я сел в третьем ряду около иллюминатора. Почти все пассажиры уже заняли свои места, только кресла двух первых рядов передо мной оставались пустыми. В окно я увидел, как к трапу подъехали два черных «мерседеса» с государственными флажками. Из одного вышел генерал Онвала, министр обороны, я узнал его, видел его фотографии: толстая морда, круглое брюшко. Из второго вышла его жена в ярко-зеленой капулане, вся увешанная золотыми побрякушками.

Жозе Арналду ввел Онвалу с супругой в салон, усадил их в первом ряду, остальные места заняли телохранители и секретари.

«Славная компания, – усмехнулся я. – Знали бы они, кто сидит сзади!». Впрочем, мне следовало быть начеку: наверняка в салоне сидели агенты здешней Seguranca Nacional[16].

В проеме между креслами я очень хорошо видел сзади голову Онвалы и не мог не отметить похотливую улыбочку, с которой он глядел на Марию, когда она принесла напитки. Я и в страшной фантазии не смог бы представить, чем обернется этот невинный генеральский флирт на борту самолета.

Взлетели.

Я глядел в иллюминатор – за время, пока мы рулили, разгонялись, взлетали и набирали высоту, за эти десять-пятнадцать минут на землю опустилась ночь. Только небо над океаном еще слабо синело, но вот погасло и оно. И звезды, тысячи южных ярких звезд.

У меня сложилось впечатление, что Далама несколько побаивался Мботы и его головорезов. Да так оно и было. Правда, у Даламы перед Мботой было одно несомненное преимущество – ему доверяли те, кто давал деньги на эту войну, спонсоры, по-нынешнему. А Мботе, по всей видимости, не доверяли – слишком страшная была у него репутация.

В тот день Даламы в лагере не было, он улетел на очередные переговоры. Спонсоры требовали решительных действий, требовали подготовки сначала полной блокады, а затем и штурма столицы. И были правы: на севере и в центре страны стояла засуха, грозившая очередным и тотальным голодом, последствия которого режим мог легко возложить на повстанцев: помощь этим районам оказать было невозможно из-за постоянных диверсий. Будь пропаганда со стороны режима грамотнее и активнее, повстанцев бы ненавидела вся страна и наша война была бы обречена. Но, слава Юпитеру, режим занимался своими внутренними проблемами – бывшие соратники нескончаемо делили и делили шаткую власть.

Перед строем мботовских бойцов отдельной шеренгой стояли мои мальчики. Перед ними – сам Мбота и пара офицеров.

Когда я подошел ближе, Мбота что-то отрывисто крикнул, и весь парадный строй повернул лица в мою сторону, шваркнув ногами о пыльную землю. Меня приветствовали.

Мбота властным движением руки дал мне знак присоединиться к нему. Я стал рядом.