Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

— Дочерям Флешеля еще нет 16 и 17 лет: я сама видела их.

— Стало быть, меня обманули, — отвечала она. — Но вы очень растрогали меня несчастьем этого бедного семейства. Дайте мне адрес госпожи Флешель; завтра же пошлю к ней: хочу, чтобы в добром деле было и мое участие.

Она точно послала ей, кажется, сорок франков. Госпожа Бонапарт часто бывала добра, однако чаще легкомысленна. Впрочем, и из этого иногда выходило добро бедному человечеству. Но неразборчивость ее покровительства и рекомендаций часто ставила ее в смешное положение даже в глазах тех, кому оказывала она услугу.

Я уже начала изображать консульский двор, который во время моего брака находился на высшей ступени расцвета. Впоследствии в Тюильри был совсем другой этикет и какая-то натужная церемониальность; но в прежнем придворные хотели казаться народными по духу, хоть так и не достигли этого.

Госпожа Бонапарт занимала весь нижний этаж, в котором жила и после, став императрицей, и который через несколько лет служил Марии Луизе. Подле уборной Жозефины находились небольшие комнаты девицы Богарне: спальня и рабочий кабинет, в котором едва хватало места для масляных красок: Гортензия писала портрет своего брата[78]. Комнаты госпожи Бонапарт были убраны со вкусом, но без всякой роскоши: гостиная была обита желтым, с шелковой бахромой, мебель — из красного дерева. Золота не встречалось нигде. В убранстве других комнат было не больше роскоши: всюду свежесть, вкус, щегольство, но и только. Впрочем, комнаты Жозефины служили только для частных собраний и утренних визитов: большие приемы проходили в верхнем этаже.

Тогда еще не было ни камергеров, ни дворцового префекта; один человек, бывший министр внутренних дел Бенезеш, занимался управлением всего дворцового хозяйства; должность господина Бенезеша заключала в себе все, что после было вменено в обязанности обер-гофмаршалу и обер-церемониймейстеру; низшие должности исправляли метрдотели и комнатные служители, а камергеров заменяли адъютанты.

Мне казалось чрезвычайно странным, что Первый консул завел обычай давать каждые десять дней обед на двести человек. Обеды эти устраивались в галерее Дианы. Приглашались люди всех классов и всех званий. Дипломатический корпус, уже довольно многочисленный, также участвовал в этих собраниях. Жены гражданских служащих, а также генералов и полковников, составляли общество (потому что тогда еще не смели сказать двор) госпожи Бонапарт. Первый консул строго следил за подбором гостей, но не для этих декадных собраний, а для особенных, довольно частых приглашений в Мальмезон, а после в Сен-Клу.

Только люди пристрастные и неблагонамеренные могут оспаривать ту мысль, что он хотел воспользоваться общим улучшением нравов, какое произвели в обществе последние события.

Людовик XV заражал Париж развратом, который стал язвою всего королевства. Только беспримерная добродетель несчастного Людовика XVI могла остановить в людях испорченных и смеющихся над всякой нравственностью шумное и горделивое выражение мыслей, которые казались им прекрасными и необходимыми хорошему обществу. Конечно, пороком и развратом уже более не хвастали те, кто, занимая первые места в государстве, должны были бы служить примером добродетели; но легкомыслие в отношении к женщинам и какое-то бесстыдство во всем все еще оставались слишком в моде в начале революции.

Неоспоримо, что в 1800 году, в период образования двора в Тюильри, общество обрело вид более нравственный и в семействах обнаружились добродетели, каких никогда раньше не было во Франции. Когда после 18 брюмера новую конституцию приняли все уровни власти, правительство переселилось из Малого Люксембургского дворца в Тюильри. Примечательно, что Первый консул сначала поместил третьего консула в павильоне Флоры, но потом занял весь дворец сам: Лебрен, так же как и Камбасерес, поселился в частном доме[79].

Девятнадцатого февраля 1800 года Первый консул занял королевский дворец, который с самого начала революции занимало народное правительство. Конституция 18 брюмера поставила консульскую власть выше всех других, так что она одна представляла весь французский народ: такую власть требовалось разместить прилично. Кто увидел бы, как переезжали в этот день из Люксембурга в Тюильри, а потом тотчас заснул бы под звуки военной музыки и почти через пять лет проснулся при громе пушек утром 2 декабря, когда император Наполеон ехал в Нотр-Дам принять корону, тот нашел бы любопытную разницу в этих двух шествиях. Для первого пришлось, из-за малого числа карет, бывших тогда у частных лиц в Париже, нанять для государственных советников фиакры, номера которых закрыли белой бумагой, что выглядело гораздо смешнее, чем если бы их оставили как есть.

В день своего водворения в Тюильри Первый консул тотчас по приезде сел на лошадь и сделал смотр во дворе, который еще не был окружен решеткой: его закрывали доски, худо сколоченные, а площадь Карусель была тогда мала и неправильной формы.

Бонапарт всегда повторял, что он испытывает счастье во время смотров.

— Я уверен, что и ты доволен, когда я с твоими новобранцами, — сказал он однажды генералу Ланну, — и не ворчишь, что парад заставляет нас обедать часом позже.

— О, конечно нет! — отвечал Ланн. — Даю вам честное слово, что нет; мне все равно: есть свой суп горячим или холодным, только бы вы дали нам хорошенько подогреть добрый бульон для этих… англичан.

Он ненавидел англичан больше, нежели кто другой из генералов армии. Он относился к ним как к зверю, опасному и противному его природе. Я расскажу об этом любопытные анекдоты позже, вспоминая о его поездке в Португалию[80].

Днями смотров, или, лучше сказать, парадов во дворе Тюильри, назначили квинтиди (пятый день декады), потому что надобно же говорить языком той эпохи, которую описываем. Это бывало любопытное зрелище, особенно во время Консульства. В эпоху Империи парады могли быть великолепнее, но в 1800 году они отличались истинно народным блеском. В этих эскадронах и батальонах видели славу Франции. Тут и новобранцы, и ветераны заставляли трепетать иностранцев, глядевших из окон дворца.

Первый консул любил эти смотры и иногда занимался ими по пяти часов кряду, без малейшего отдыха. Все полки, какие только были во Франции, попеременно приходили в Париж и являлись на смотр; гвардия присутствовала тут постоянно. При Первом консуле постоянно находились дежурный адъютант, военный министр, генерал, командовавший первой дивизией, и комендант Парижа; сверх того, генерал-интендант и военные комиссары — словом, все, кому можно было тотчас отдать приказ, если во время смотра Бонапарт находил нужным что-нибудь изменить или улучшить. Таким образом, в исполнении его приказаний не встречалось ни малейшей задержки: все делалось быстро и, что еще важнее, с удовольствием. Знали, что за исполнением смотрят строго и если небрежность подвергается наказанию, то и тщательность скоро оценивается главой правительства, который следил тогда за всем лично.

Иногда Бонапарт делал смотры, галопируя между рядами войск, но это случалось редко. Он оставался на лошади в том только случае, если войска, находившиеся перед ним, уже бывали на смотрах и он знал, что они не имеют ни в чем нужды. Почти всегда, проехав по рядам на своей белой лошади Дезире, он сходил с нее и разговаривал со всеми офицерами и почти со всеми унтер-офицерами и солдатами. Он занимался самыми мелкими их нуждами: расспрашивал о пище, об одежде, ученье и обо всем, что могло быть полезно человеку и необходимо солдату. Он заставлял их говорить с ним без страха: «Не скрывайте от меня никакой своей нужды, говорите обо всем, в чем могли бы вы упрекнуть кого-нибудь из старших. Я должен быть справедлив ко всем, и самый слабый еще больше вправе требовать от меня покровительства». Такое обхождение не только имело благотворные последствия для каждого отдельного человека, но достигало и другой полезной цели: армия объединялась таким образом со своим начальником и соединяла его с собою; она видела в нем весь народ; следственно, осуждение и хвала шли от самого народа. Сверх того, Париж привыкал к армии, а войска, попадая в столицу, переставали глядеть на нее как на другую часть света. Муж мой, который не оставлял Первого консула во время парадов, рассказывал мне обо всех замечательных улучшениях и важных делах, какие совершал Наполеон там же, на месте, и каких другой не успел бы и в месяц. «У этого человека все движется на волшебных колесах! — говорил Жюно. — Это характер совершенно удивительный!»