Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

— Вы часто рассказывали мне все это, мой друг! — прервала его госпожа Бонапарт. — Поговорим лучше о бале. Вы сказали, что молодая госпожа Жюно, вероятно, поняла это иначе, нежели вы, потому что теперь она у Первого консула повторяет те же извинения, которые приносила мне.

Госпожа Бонапарт еще говорила, когда я вошла в гостиную и ее собачонка, отвратительное существо, уже докладывала обо мне своим обычным тявканьем: в жизни не видывала я такого гадкого животного! Едва увидев меня, Коленкур воскликнул:

— Ну, моя маленькая проказница: вы ошиблись! И теперь…

Он вдруг умолк, заметив моего брата и быстро сообразив, что болтовня его могла повредить нам, причем не в глазах Первого консула, а у госпожи Бонапарт.

Жюно лучше меня знал все эти тонкости и тотчас почувствовал, сколько неприятного может выйти из этого случая, очень простого, но который могло разукрасить недоброжелательство. Он сделал мне знак оставаться спокойной, а сам взял госпожу Бонапарт за руку и отвел в углубление единственного окна, какое было в желтой гостиной, в нижних комнатах Тюильри. Несколько слов сказал ей он очень тихо. Госпожа Бонапарт слушала его со вниманием и, сколько я могла судить, растроганно. Жюно вынул из кармана какие-то бумаги и показал ей. Она просмотрела их, возвратила и подала Жюно руку, которую он поцеловал с таким удовольствием, будто это была самая хорошенькая ручка в мире; а это была рука худая, со сморщенной кожей и отнюдь не белоснежная. Но, все равно: какова ни была эта рука, а она послужила, казалось, залогом мира, потому что разговаривавшие возвратились, по-видимому, очень довольные друг другом.

— Что сказал ты ей? — спросила я у Жюно.

— Это не касается тебя… Древняя история.

Госпожа Бонапарт пристально глядела на нас и не слушала, что говорил ей Коленкур. Она подошла ко мне, обняла за талию, притянула к себе и спросила ласковым голосом:

— Что говорит вам злой муж?

Не знаю, что за мысль пришла мне в голову отвечать ей прямо:

— Ничего, он уверяет, будто эта древняя история меня не касается.

Я не подозревала тут ничего злого, но, кажется, оно содержалось в этих словах. Жозефина тихонько выпустила мою талию и подошла к камину, не сказав ни слова. Через минуту мы откланялись.

Во время небольшого нашего разговора Альберт объяснил все Коленкуру, и тот понял наш поступок и необходимость скрывать его от моей матери.

Когда мы вышли в приемную, Жюно вдруг остановился, схватил меня обеими руками, поднял как перышко, потому что я была тогда не намного тяжелее его, и крепко поцеловал.

— Боже, как я люблю тебя! И как ты мила!

— Ах, оставь меня, пожалуйста. Я мила, в этом никто и не сомневается. Да жаль, что ты совсем не мил.

Я сказала так от досады, потому что в ближайшей комнате находились трое или четверо часовых, которые все видели и слышали.

Дюрок шел наверх, к Первому консулу, когда мы выходили от госпожи Бонапарт.

— Ах, как ты кстати попался мне! Послушай, братец, минутку!

Говоря это, Жюно взял Дюрока под руку и отвел в другой конец комнаты; поговорил с ним там несколько секунд, оба захохотали, точно малые дети, так что Альберт, всегда и так веселый (это свойство всех добродушных людей), захохотал вместе с ними, хоть и не знал, о чем речь.

— Ну разве не мила она, моя женушка? Разве не хорошо сказала она?

— В знак благодарности я должен поцеловать ей ручку! — сказал Дюрок. — Ты позволишь, Жюно?

— Да, да, поцелуй ее ручку, коготки которой так хорошо впиваются в других, сами не зная что делают!

Лишь много лет спустя, уже после того как Жюно, как величайшую тайну, рассказал мне о первой молодости своей и двух своих товарищей, я осознала всю злость моего ответа: он поразил цель очень точно.

Мать моя сразу поняла, что смешно было бы ей праздновать юбилей 18 брюмера. После этого мы легко уговорили ее дать свой бал в день, назначенный Первым консулом (20 брюмера). Таким образом все в доме устраивалось к этому вечеру, который мать моя хотела сделать одним из самых приятных, какие только будут даны во всю зиму в Париже. Она отказала полусотне мужчин и дюжине дам, которые напрашивались к ней на бал; а это всегда приводило ее в восхищение, когда случалось. Она превзошла себя в устройстве своего прелестного небольшого дома. Лестница, прихожая, все было уставлено цветами; разноцветные фонарики освещали пространство так искусно, что свет и все предметы казались чем-то волшебным.

Госпожа Бонапарт приехала около девяти часов, с дочерью и сыном, ее вел полковник Рапп. Мать моя вышла навстречу к гостям до середины столовой, тогда как для других женщин не выходила дальше дверей гостиной. Она была вежлива и пленительна, какою умела быть, когда хотела. Она провела госпожу Бонапарт к бержерке, по правую сторону камина, просила ее чувствовать себя как дома, и, верно, показалась ей приятной и очаровательной женщиной, какою и была.

После двух сестер Первого консула, маменька, я думаю, была прекраснее всех на своем балу. Я уже упоминала, что с некоторого времени она чувствовала себя лучше, и в этот период болезни черты лица ее пришли в прежнюю гармонию, которая составляла отличительную черту ее красоты. В день своего бала она надела белое платье из крепа, убранное букетиками нарциссов. Оно драпировалось в греческом стиле на груди и застегивалось на плечах двумя бриллиантовыми пряжками. Маменька не могла, а лучше сказать, не хотела оставаться с непокрытой головой в такой день и заказала Леруа, тогда уже знаменитому, ток из белого крепа с нарциссами, такими же, как на платье: они очаровательно оттеняли ее черные локоны. Мать моя не надела ни ожерелья, ни дорогих камней; только в ушах ее мерцали превосходные бриллиантовые серьги. Платье сшила госпожа Жермон, ток изготовил Леруа, а накалывал Шарбонье, цветы заказали у госпожи Ру, и все это вместе украшало прелестную женщину, красота и природная грация которой увеличивали цену каждой вещи. Я так гордилась маменькой в тот день!

Жюно явился в Тюильри без четверти девять, чтобы сопровождать Первого консула к моей матери. Но Бонапарт велел передать, что завален делами и никак не может сказать, в котором часу будет свободен; поэтому он просит мать мою не ожидать его к первому контрдансу, но дает слово приехать к ней, как бы ни было поздно. Таким образом, около половины десятого бал открылся. Жюно танцевал с Гортензией, Евгений Богарне — со мною, Ипполит Растиньяк — с мадемуазель Казо, а Дюпати — с Перигор. Господа Тренис и Лафитт еще не приезжали. Это были тогда самые модные щеголи, и приехать в два, в три часа утра для них казалось вполне обыкновенным.

Мать моя и все наши старые друзья полагали, что мне следовало исполнить в этот вечер традиционную обязанность: протанцевать придворный менуэт, а потом гавот. Три недели перед этим Гардель снова давал мне уроки, еще продолжительнее прежних, чтобы несчастный менуэт, который проклинала я от всего сердца, был исполнен как можно лучше. Я умоляла маменьку избавить меня от этой обязанности, истинно тяжелой; но не было средства! «Как можно не танцевать менуэт на свадебном балу или на празднике, который дается в честь твоего брака! В наше время, душа моя, не только танцевали его, но еще и три или четыре раза за вечер. Я помню, что была однажды ангажирована на седьмой менуэт!»

Об этих прекрасных временах своей молодости рассказывала мне высокая старая женщина с фигурой вроде доски, или, лучше сказать, доска в виде женщины, которая называлась госпожой Дево. Она была очень стара и, само собой разумеется, не ездила на балы, но вечно отиралась около моей матери, которая терпеть не могла ее. Таким образом и в тот день, когда рассуждали о менуэте, она, бог знает каким образом, очутилась тут. Я не могла не поместить здесь ее размышлений о старинном ангажировании: для тех, кто уже не помнит его, а таковых, думаю, найдется немало.

В половине одиннадцатого генерал Бонапарт еще не приезжал, хотя уже все съехались и пять комнат дома были набиты гостями, так что, казалось, негде яблоку упасть. Все семейство Бонапарт, кроме Жозефа, который находился тогда, кажется, в Люневиле, приехало, и даже рано. Госпожа Леклерк, всегда пленительная и одетая превосходно, сидела далеко от госпожи Бонапарт, очаровательный туалет которой вызывал у нее досаду, хотя собственный ее наряд был тоже изящен.