Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Жюно мог глядеть на своего любимого генерала предубежденными глазами, но, конечно, не в таких случаях. Наполеон в самом деле был удивителен в эту эпоху своей жизни.

Дипломатический корпус чрезвычайно стремился наблюдать его парады. Иностранцы обыкновенно глядели из окон генерала Дюрока, который занимал часть нижнего этажа. Оттуда-то и я в первый раз после замужества видела парад в присутствии Первого консула.

Трудно выразить, какое впечатление произвел на меня этот первый виденный мною парад или, лучше сказать, смотр, сделанный Первым консулом. Жюно уже знал мой истинный образ мыслей и действие, какое производят слова отечество и слава на мою душу, исполненную любви к ним; Жюно наперед предупредил, что я буду сильно растрогана. Он поприветствовал меня, сделав знак рукой, когда проезжал мимо, и улыбнулся, видя, что я держу у глаз платок; потом сказал что-то Дюроку, и они оба поглядели на меня: я могла заметить, что сами они были тронуты моим душевным волнением. Жюно подтвердил мне это после парада; да это было и естественно: они понимали меня, оба любили отечество и этого человека, столь красивого в отблесках новой славы, которой он освещал Францию.

Спустя какое-то время Первый консул остановился перед окном, где мы сидели, и обратился к молодому барабанщику лет семнадцати:

— Так это ты, мой храбрый юный товарищ, под Цюрихом бил марш, и тебе еще прострелили руку пулею? — сказал он с таким выражением и с таким взглядом, что они заставили бы кинуться в самую гущу армии дьяволов.

Лицо молодого солдата покрылось краской, но не робость заставляла его краснеть. Он поднял на Первого консула большие черные глаза, заблестевшие от радости, что его отличили, и отвечал дрожащим, но твердым голосом:

— Да, генерал.

— И ты же опять при Везере показал мужественное присутствие духа и спас своего командира?

Молодой человек покраснел еще сильнее, на этот раз от скромности, и отвечал тише:

— Да, генерал.

— Хорошо! Я должен расплатиться с тобой. Ты получишь не почетную палку для барабана, а почетную саблю. Делаю тебя унтер-офицером консульской гвардии. Продолжай хорошо вести себя, и я буду заботиться о тебе.

Первый консул перестал говорить и поднял глаза на окно, подле которого расположились мы. Он поднес руку к шляпе и приветствовал всех нас с улыбающимся видом. Свекровь моя (она тоже была тут) не могла удержать слез.

— Как должны любить этого человека! — сказала она, плача и смеясь одновременно. — Посмотрите, что сделалось с этим бедным юношей.

В самом деле мы увидели, что молодой барабанщик, опираясь об плечо одного из своих товарищей, следил глазами за генералом Бонапартом, бледный как смерть, но сколько говорил взгляд его! Не знаю, что с ним сталось, но уверена, что он не пожалел бы своей жизни, если б надобно было отдать ее за Наполеона. Когда в тот же вечер я говорила об этом Первому консулу, потому что сначала я легче высказывала ему мысли свои обо всем, он слушал меня со вниманием и, повернувшись к Бертье, который только что приехал из Испании и был назначен военным министром, велел ему записать имя этого юноши. Может быть, он теперь генерал, а может быть, его уже нет в живых; но верно или то, или другое.

В то время дипломатический корпус был уже довольно многочислен: посланники испанский и римский; послы датский, шведский, баденский, гессен-кассельский; голландский посланник Шиммельпеннинг, у которого была прелестная и обходительная жена; сверх того, посланники республик Цизальпинской и Лигурийской и швейцарский посол. Пруссия, готовая сблизиться с Францией, еще в октябре 1800 года прислала господина Луккезини в качестве чрезвычайного посланника. В 1801 или даже в 1802 году представил он свои верительные грамоты как полномочный посол, но после Йенского похода уже не возвращался во Францию. Первый консул не любил его и почитал интриганом. «Ему не провести меня, — говорил Бонапарт. — Но он слишком этого хочет, и это мне досадно. Если бы господа дипломаты знали, что они больше вредят себе, нежели обманывают меня, когда идут непрямым путем, они исправились бы». Луккезини думал, что угодит Первому консулу, но ошибся в своих расчетах и поставил себя в такое положение, которого долго не мог переменить, а все оттого, что не подозревал, как не понравилась главе Франции речь на итальянском, сказанная им при вручении верительных грамот. Бонапарт не любил, чтобы с ним говорили по-итальянски: он был французом и хотел быть французом. И к чему было рассказывать на высоком тосканском наречии (Луккезини был родом из Флоренции), что Пруссия хочет быть близким другом и доброй союзницей Франции? Может быть, только оттого, что она не хотела становиться ни тем, ни другим, посланник ее и разглагольствовал на языке, чуждом обоим народам!

Вскоре Люневильский конгресс дал нам мир с Австрией, а Амьенский — с Англией. Россия тоже сделалась нашей союзницей, и все это исполнилось меньше чем за год. О, времена знаменитые, воспоминания прекрасные! Вызывая их, могу лишь повторить то, что сказала выше: о, какие времена!.. Какие времена!

Глава XXXIII. История Полины Фурес, любовницы Бонапарта

Я уже упоминала, что Бонапарт c удивительной быстротой образовал правительство, которое с каждым днем получало новую силу и укреплялось. Все окружавшие его, правда, помогали ему искусно и последовательно, и он ценил их усердие. Всякий день слышали о поимке какой-нибудь шайки разбойников, останавливавших дилижансы, или поджигателей, или изготовителей фальшивой монеты: эти последние были особенно многочисленны. Префект полиции Дюбуа с неутомимой энергией выявлял виновных и всех, кто под ничтожными политическими предлогами старался возмутить общественное спокойствие. Это был человек, бесценный для своего места, — Наполеон умел выбирать и отличать людей, нужных ему.

Не одни колеса общественной машины начали действовать: даже искусства, эта мирная часть внутреннего устройства, представляли поразительные доказательства того, как скоро возрождается благосостояние Франции. Выставка произведений искусства 1800 года была прекрасна. Герен, Давид, Жерар, Жироде и множество других замечательных дарований проявились в полной мере благодаря соперничеству, какое гений порождает всегда в своем окружении. Их труды вскоре должны были возвысить французскую школу.

Здесь надобно описать подробности, не упомянутые ни в одном современном мемуаре, а их следует сохранить.

Давид написал свою знаменитую картину «Похищение сабинянок». Он говорил, что разные препятствия (которых, по уверению других, не существовало никогда) принудили его выставить эту картину у себя в мастерской. Парижские дамы подвергались нешуточной опасности, приходя посмотреть на эту картину, поскольку не могли брать с собой своих дочерей (по крайней мере, так говорилось в небольшом остроумном водевиле, появившемся в то же время). Картину Давида показывали за небольшую плату в двадцать су, и мне казалось, что это недостойно его дарования. Впрочем, в тот год не за одно это упрекали гения живописи.

Жироде находился тогда во всей силе своего дарования. Хорошо зная его, я могла оценить этот ум, талант и все, что делало его человеком необыкновенным. Но он был вспыльчив и злопамятен, и в этом самом 1800 году один случай еще больше омрачил его характер.

Женщина, знаменитая красотой и драматическим дарованием, заказала ему свой портрет. Работа была закончена, но не понравилась ей. Вышел спор о гонораре. Тут Жироде еще не был виноват: он оскорбился. Неприличное выражение, сказанное мужем дамы и переданное обидчивому художнику, привело его в бешенство: он разрезал картину ножом в четырех местах и в таком виде послал ее госпоже С., говоря, что она может располагать не только портретом, но и условленной платой, которую он получит иным образом. Если бы Жироде остановился на этом и выдвинул угрозу для того только, чтобы испугать, все было бы еще хорошо; но он пошел дальше и сделался уже виновен.