Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

Выставка была еще открыта. Непонятно, с какою быстротой летала кисть его, но достоверно, что не больше чем через неделю после отсылки портрета на выставке появилась картина размером полметра на метр. Эту картину поставили в углу, налево от двери. Как только она появилась, все другие картины были оставлены: к этой нельзя было и близко подойти.

Она представляла собой внутренность чердака: в одном углу постель, едва прикрытая дрянным соломенным тюфяком и драным одеялом; на тюфяке полулежит молодая хорошенькая женщина с павлиньими перьями на голове; всю одежду ее составляет газовая туника, едва прикрывающая ноги, чрезвычайно толстые. Женщина придерживает газ обеими руками и принимает в него дождь золотых монет, падающих сквозь крышу чердака. Подле постели светит лампада; блеск ее привлекает кучу бабочек, светляков и мух; все они опаляют себя этим предательским огнем. Рядом с постелью виден огромный индейский петух, протягивающий лапу, на которой красуется прекрасное обручальное кольцо. В темном углу сидит старуха, одетая как нищенка и чрезвычайно похожая на тех, кто обыкновенно просит милостыню у Орлеанских ворот; говорят, это была мать натурщицы. Тут же разбросаны и другие шутки, например, лягушка, которая надулась так, что лопнула, и еще множество смешного, что забыла я с тех пор, как видела эту картину. После я говорила о ней с Жироде; он признался мне, что сожалеет, увлекшись мщением, может быть, слишком сильным. «Но зато и она жестоко обидела меня!» — говорил он. Не знаю, чувство ли раскаяния или беспрерывные просьбы друзей Данаи смягчили Жироде, только несчастная картина оставалась на выставке лишь несколько дней. Ее сняли, но не прежде, чем жадная толпа удовлетворила свое злое любопытство, возбужденное намерением, еще более злым.

Произведение другого рода украшало зал, где поставили его: это был портрет генерала Моро, написанный Жераром. Творец Велизария и Психеи являлся тут весь, вполне. Это произведение образцовое, потому что в нем видели не только внешнее сходство, но и душу. Это были не краски на полотне, а что-то живое: генерал Моро глядел на вас.

Жерар — человек необыкновенно умный в дополнение к своему редкому, превосходному дарованию; я нахожу, что это заметно во всех его произведениях. «Велизарий» его удивителен в этом отношении. Тут только два лица: дитя и старик; но сколько мыслей, сколько участия рождается между вами и дряхлым слепцом! Эта седая голова, осужденная Юстинианом на бедность и изгнание, рисуется на горизонте огненном и вместе с тем бурном; вокруг царит совершенная пустыня. Старый полководец вынужден нести своего провожатого, потому что тот готов умереть и лицо этого ребенка уже покрыто синеватой белизной, предвестницей смерти: все показывает вам, что Велизарий один, один перед смертью, в пустыне, на узкой тропинке, на краю пропасти… Еще шаг, и он упадет. Рука его, выставленная вперед с бесполезною палкой, эта рука, будто выходящая за пределы картины, не поможет ему: он оставлен всею природой!.. Помню, что, когда я увидела в первый раз эту картину, она вызвала во мне чувство живое и почти горестное. Альберт, который чувствовал искусство сердцем, также говорил мне, что не постигает, как можно отойти с сухими глазами от «Велизария» или «Марка Секста» [Герена].

Но Велизарий заставил меня отвлечься от портрета генерала Моро; возвратимся к нему.

Позу на портрете Жерар выбирал очень тщательно: генерал Моро был очень естествен во всех своих движениях, и живописец мог представить его скачущим на лошади, в шляпе с перьями, указывающим войскам на редут, который надобно взять и на который спешит он сам прежде всех. Все это выглядело очень живописно, потому что Моро, конечно, много раз вел солдат своих к опасности; но обыкновенно он оставался спокоен, задумчив, и Жерар хорошо сделал, что придал ему именно эту позу. Генерал стоит с непокрытой головой; синий мундир его, без всякого шитья, застегнут на все пуговицы. Единственный признак высшего чина, который видите вы, — это его генеральский шарф. Одной рукой Моро держит шляпу, другой опирается на саблю. Лицо его, чрезвычайно похожее на оригинал, совсем не прекрасно, потому что не было ничего прекрасного в лице Моро. Вот почему я восхищаюсь этим портретом, написанным Жераром. Живописец не столь талантливый придал бы ему ненужную энергичность, непривычное для него волнение и тем исказил бы это лицо, сделал бы его чужим, пусть и прекрасным. После я уже не видала этого портрета. Не знаю, хорошо ли сохранились на нем краски, но, судя по другим произведениям Жерара, он должен быть и теперь так же хорош; его способ класть грунт гораздо лучше способа Давида и Жироде.

Картина «Велизарий» и портрет Моро напоминают мне два случая, из которых один относится к предмету первого, другой — к оригиналу второго.

Госпожа Мюрат заказала Жерару свой портрет. Она приезжала к нему обыкновенно с компаньонкой и адъютантом Мюрата, который стал тогда губернатором Парижа. В то время в числе адъютантов Мюрата, и, кажется, даже старшим из них, был полковник Бомон, после произведенный в генералы. Этот полковник, может быть, худо видел; только вот что случилось с ним, когда однажды госпожа Мюрат привезла его с собою к Жерару.

Пока она позировала, полковнику наскучило глядеть на искусную кисть, летающую по полотну; и он решил осмотреть мастерскую. Пересмотрев многие этюды, он оставался спокоен; но перед «Велизарием» он остановился и долго рассматривал картину. Между тем госпожа Мюрат освободилась и нашла его в глубоких размышлениях. Правду говорят, что истинно прекрасное чувствуют все, даже мало способные к тому, но Жерар никак не ожидал того, что произошло дальше.

— Да, да!.. В самом деле, это прекрасно!.. И каков же старый плут!.. Как он сметлив, по крайней мере!.. Он связал ей ноги, чтобы она не убежала. Она делает вид, будто спит… Но он не верит этому!..

Полковник счел Велизария старым похитителем, проводника — девушкой, а змею — веревкой. Все зависит от взгляда на предмет…

Другой случай — в совсем ином роде; имя генерала Моро напомнило мне небольшую историю, которая случилась, когда впервые выставляли его портрет, за несколько дней до моей свадьбы. Ее рассказывал мне Жюно.

Когда уже предвидели разрыв перемирия в Италии и в Германии, генерал Моро спешил в Париж узнать распоряжения правительства. Он приехал 26 вандемьера, в десять часов утра, и в тот же час, не переодеваясь, отправился в Тюильри. Первый консул был в Государственном совете, и генерала Моро просили подождать в гостиной перед кабинетом Бонапарта. С Моро приехал Лагори, тот самый, который во время непостижимого дела генерала Мале пришел в министерство полиции и за десять минут сместил герцога Ровиго с поста министра. Тогда он еще не совершал таких необычайных подвигов и был просто хорошим офицером Рейнской армии. Когда Первый консул узнал о приезде генерала Моро, он тотчас вышел к нему, и разговор их оказался очень продолжителен. Моро сидел еще в гостиной, когда появился министр внутренних дел Люсьен Бонапарт. Он принес пару пистолетов, чрезвычайно тонкой, отличной работы, только что изготовленных известным оружейником Буте. Директория заказала их и хотела послать испанскому королю; они были драгоценны не только из-за искусства художника, но и из-за множества дорогих каменьев и бриллиантов, украшавших рукояти.

— Вы принесли их очень кстати! — сказал Первый консул, подавая пистолеты Моро с той улыбкой, которая умела смягчать каменные сердца. — Генерал Моро примет их как знак уважения и признательности французского правительства. Гражданин министр! — прибавил он, повернувшись к брату. — Велите вырезать на этих пистолетах имена побед генерала Моро, но не все: надобно оставить бриллианты; не потому что генерал дорожит ими — я знаю, что республиканская добродетель его не уважает весь этот вздор, — но чтобы не испортить рисунка Буте.

После таких слов Моро, кажется, мог бы поверить дружбе Бонапарта. Для чего Первый консул вздумал бы льстить ему? Для чего он протягивал бы ему руку, если это была не рука друга? Чтобы польстить любви народа к Моро? Но в это время Гогенлинденская битва еще не была выиграна, и даже после этой блестящей победы Наполеон не имел никакого соперника в сердцах французов. Его истинно любили в ту эпоху.