Последний выстрел - Эмма Пиньятьелло

женщины, сыгравшей роль матери и лучшей подруги. Гребаной туристкой с расстегнутым рюкзаком под Эйфелевой башней.

– Парень Барбарани убил моего сына, – вслух произнесла она.

– Извини, что?

– Либби кричала это в «Семпердоме», когда о том случае сообщили по телевизору. Она не назвала ни Томазо, ни Луку. Должно быть, Фрэнки раскрыла ей секрет Джованни. Либби считает, что в тот вечер Грейсон убил ее сына. Она винит во всем Барбарани и хочет, чтобы они заплатили так же, как и Скиннер. Вот почему она отравила вино.

Точнее, наняла для этого кого-то, потому что сама выйти из тюрьмы не могла. Ни Фрэнки, ни Кинтон на роль отравителя не подходили – человек на записи с камеры видеонаблюдения в «Винном раю» был выше каждого из них. Кроме того, такое отравление не соответствовало моральному кодексу ЭДП, согласно которому хладнокровного убийства заслуживают только богатые.

Отравителем должен быть кто-то из той пары, что навещала Либби в тюрьме. Если допустить, что женщиной была Фрэнки, то искать нужно мужчину.

– На что только не идут люди ради любви, да, Макселла?

Откуда у нее такое чувство, что Рафаэль читает ее мысли и вообще выступает главным рассказчиком всей этой саги?

– Но мы же посещали Либби в тюрьме, и она вроде бы не узнала Грея. Я сказала ей, что приехала с ним. Думаю, она приняла его за водителя, Джетта.

– Грейсон всегда пользовался этим приемом, своей невидимостью. – Рафаэль вышел из тени. Сверкающие, словно драгоценные камни, глаза, запах дыма и кедра, аккуратно подстриженная, ухоженная бородка – прямо-таки демон, восставший из глубин ада. В коридоре никого больше не было, но он наклонился к ее уху, и его дыхание коснулось ее шеи.

– Барбарани теперь в долгу передо мной, – прошептал он. – Не забудь напомнить им об этом. Я взыщу долг, когда сочту нужным.

Макс стояла, затаив дыхание, пока высокая и стройная фигура Рафаэля не растворилась в тени. Только тогда она бессильно опустилась на пол и заплакала, как в ту ночь, когда умерли ее родители.

42

Грей

Виттория заметила Грея раньше, чем он успел отступить в темный коридор.

После гала-шоу прошло два дня, и он только что ушел из телевизионной комнаты на четвертом этаже. Нелла, Том и Лука остались там; устроившись в обнимку на диване, братья и сестра смотрели повтор «Друзей». Грей рассчитывал, что в одиннадцать вечера возле кабинета Джованни никого уже не будет, и теперь чувствовал себя одиноким призраком, блуждающим по особняку, полному живых людей.

– Все-таки не поверил ей, а Грейсон? – Голос Виттории просочился из-за неплотно закрытой двери, как и дым сигареты, которую она курила каждый раз, когда ей хотелось шоколада. По крайней мере, так она ему говорила. Скорее всего, это тоже была ложь, как и многое другое. Вдова сидела в нише для чтения у окна, и ее хрупкий силуэт вырисовывался на фоне стекла – одно колено подтянуто повыше, и на нем бокал сангве.

– Как вы поняли, что это я?

– Никто больше не смел приблизиться к этому месту, пока он был жив. Да и после смерти ничего не изменится.

– Извините, я не хотел…

– Входи, раз уж так неймется.

Ослушаться приказа, замаскированного под приглашение, Грей не решился. Дверь открылась со скрипом, но Виттория не шелохнулась. В облаке окутавшего ее сигаретного дыма она казалась бесплотной.

– У меня и в мыслях не было…

– А зачем же тогда пришел? Думаю, хочешь доказать Франческе, что она ошибается, и порыться в завещании Джованни, убедиться, что он не указал тебя в числе своих наследников.

– Виттория, я…

– Возьми! – Она помахала документом, не отрывая взгляда от окна, за которым лежала прохладная, тихая ночь, как будто сама погода погрузилась в траур.

Дрожащими пальцами – они дрожали каждый раз, когда он делал что-то, что говорили ему Барбарани, – он взял документ. Согласно последней воле Джованни, выраженной в завещании, все состояние династии передавалось его жене, Виттории Антонелле Барбарани, и детям: Томазо Барбарани, Антонелле Барбарани, Луке Барбарани, Франческе Барбарани.

И Грейсону Хоуку.

Он еще раз прошелся глазами по своему имени, словно пытаясь отмахнуться от него, – ошибка, капелька пролитого чая, запятнавшая страницу. И вытер слезы, пока они не испачкали бумагу.

Виттория негромко рассмеялась и затянулась сигаретой.

– Я говорила ему не делать этого, но он все равно сделал. Самодовольный хрыч.

– Виттория, мне не нужны ваши деньги – вы должны знать, я понятия не имел…

– Ох, я знаю. – Она повернулась и нацелила на него ясные, пронзительные глаза. – Я в этом убедилась.

Пол ушел из-под ног, и Грейсон, чтобы не упасть, ухватился за спинку кожаного кресла Джованни.

– О моем покойном муже говорят разное, – продолжала Виттория, – но единственное, что по-настоящему понимал и чем дорожил Джованни, – это честь. Он был человеком чести, Грейсон, ты ведь знаешь это, не так ли?

Грей сглотнул.

– Он был честным в бизнесе, честным в том, как вредил Ла Маркас, честным в том, как трахал няню своих детей, пока ее муж спал в их коттедже. Настолько честным, что, когда няня забеременела, он признался – признался во всем. Но не извинился – Джованни Барбарани никогда в жизни ни за что не извинялся. Нет, нет, он считал, что имеет право на твою мать, потому что она жила в его доме, потому что она воспитывала его детей и ее материнский инстинкт был сильнее моего. Он имел на нее право и, следовательно, – она снова рассмеялась – право на ее сына. – Она окунула сигарету в бокал, и они оба смотрели, как она гаснет в темном облаке вина и табака. – Он хотел вырастить тебя как своего собственного, ты знал об этом? Хотел, чтобы ты жил в этом особняке и играл с моими детьми, как будто вы все равны. Когда он сказал мне, что так будет, я ответила, что если он приведет в мой дом грязное отродье шлюхи, я задушу тебя во сне.

Грей не стал спрашивать, блефовала ли Виттория, – он знал ответ.

– Итак, мы договорились, что эта шлюха, твоя мать, будет растить тебя в наших владениях, но ты никогда не станешь моим ребенком. Ты никогда не станешь таким же, как они, и никогда не узнаешь о своем истинном происхождении. Понял ли твой отчим правду, остается загадкой, но, зная, как он воспитывал тебя в убеждении, что все коварные и красивые женщины, как твоя мать, однажды разобьют твое сердце, скорее всего, догадывался.

– Так это вы… – В горле у Грея