Попутчики. Астрахань – чёрная икра. С кошёлочкой - Фридрих Наумович Горенштейн

зимнему сну, на замирание деревьев и кустарников. В подлесках, небольших лесочках-подростках, появились снегири – зимние вестники. Однако снег ещё был лёгкий, тающий. Ездил я на своём частном автомобиле «жигули», называемом так в честь некогда разбойничьих, лихих волжских Жигулёвских гор. И пиво с собой брал тоже «Жигулёвское», не для каламбура, конечно, а потому, что просто любил попить пивка на природе. Закусывал воблой Ивана Андреевича, которая, кстати, была уже на исходе, потому что я не сумел проявить волю скупого рыцаря и часть раздал. Две воблы я отдал какому-то подмосковному старику, потому что он молча смотрел, как я закусываю, остановившись на окраине деревеньки. Я хотел налить ему и пива, а также дать попробовать бутерброд с чёрной икрой. Но от пива он отказался, про икру же сказал обиженно: «Это мы не едим». Потом повернул ко мне лицо и долго шевелил губами, словно разминая молчавший рот перед тем, как что-то сказать. Я думал, он сейчас начнёт возмущаться отсутствием в сельмаге воблы и чёрной икры, хоть им и нелюбимой, но, возможно, любимой кое-кем из односельчан. Однако старик сказал, глядя на размокшую холодную дорогу:

– На Покров до обеда осень, а после обеда зимушка-зима.

Попробовав рыбки и убедившись, что сама по себе она солона, он вынул из кармана завёрнутый в газету кусок неопрятного чёрного хлеба и предложил часть мне. Я пересилил себя и, чтоб не обидеть старика, укусил возле корки, где хлеб был не такой завалявшийся. Хлеб был совершенно несъедобен, дурно выпечен и с примесью картошки. Помнил ли старик пружинистые, ржаные подмосковные хлеба? Я спросил его. Старик помнил. Он рассказал, что старый ржаной хлеб был сладок и вкусен.

– С этим хлебом без сахара можно чай пить, – сказал старик.

Я опять понадеялся, что старик разовьёт эту свою индивидуальную мысль, сравнит тот старый хлеб с чёрной замазкой, которая ныне липнет к его дёснам. Однако он вновь произнес пословицу: «Рыба – вода, ягода – трава, а хлеб – всему голова».

Говорят, в пословице и поговорке народная мудрость. Возможно, в академических изданиях, собранные воедино, они именно так и выглядят, как в музеях умело сработанная крестьянская утварь и одежда. Но на практике эти пословицы и поговорки носили и носят крепостнический характер, готовыми мудрыми формулировками отучая человека мыслить пусть и не мудро, но самостоятельно. Мне даже кажется, что многие эти пословицы и поговорки выдуманы не народом, а господами сочинителями и затем спущены в народную среду наподобие народных песен типа «Из-за острова на стрежень», которая, кажется, придумана каким-то прокурором.

Даже если старик за пословицами скрывал от меня, человека городского, чужого, упитанного, свои мысли, то вряд ли он мог их сформулировать ясно если не для меня, то хотя бы для себя. Потому что его индивидуальное сознание было испокон веков присвоено себе сперва крестьянской общиной – «миром», а затем и уродливым продолжением общины – колхозом. Не в этом ли кроется причина того, что крестьянство, составляющее в первое десятилетие нашего века почти девяносто процентов населения России, крестьянство, получившее в свои руки землю, свободу и оружие, так легко позволило себя обмануть и так усердно участвовало в собственном обмане?

Мудрые пословицы и поговорки не смогли помочь крестьянству понять собственные интересы, а нравы, царившие в общине, превратили крестьянского парня в самого лучшего и самого исполнительного охранника, образец которого дан Глебом Успенским в очерке «Мелкие недостатки механизма». Очерке о крестьянском парне, который, нанявшись караулить купеческий сарай, в избытке усердия и недостатке со-знания дубиной убил проходившего мимо нищего. Этот усердный крестьянин-охранник, наверно, тоже мог рассказать приезжему много мудрых пословиц и поговорок, пришедших к нему от дедов-прадедов. Мудрости эти, однако, не избавили ни от судьбы раба, ни от судьбы убийцы.

Земледельческий труд испокон веков, из поколения в поколение вырабатывает у земледельца в его борьбе с природой определённую утилитарно-жестокую психологию. Эта психология – такое же необходимое орудие земледельческого труда, как плуг и борона. Но когда психология земледельца, особенно феодального земледельца, переносится за пределы этого земледельческого труда, в дела общественные, социальные, даже философские, тогда и являются те «народные» диктатуры и «народные» идеологии, национал-клерикальные и национал-социальные, с которыми нас особенно подробно ознакомил XX век.

Подобным образом к своим астраханским впечатлениям нанизывал я и некоторые подмосковные, казавшиеся мне уместными. Но узелка по-прежнему не было.

И вот однажды после полудня звонок. Беру трубку. Томочка.

– Не меня ждали?

– Честно говоря, не вас.

– А я по делу.

– Какому?

– Вы у нас в Астрахани кошелёк свой забыли.

– Кошелёк? – умышленно долго думаю, будто вспоминаю. – Нет, ничего я не забывал.

Нервничает.

– Ну как же, на острове том. Помните?

– Остров помню… Островок…

– Вы обронили.

– А вы нашли?

– Да.

– Вы же уехали, Томочка.

– Я потом вернулась.

– Когда потом?

– Через три дня.

Я представил себе, как этот кошелёк, тугой от крупной суммы денег, спокойно лежит на траве, слегка припорошенный листвой, и мимо него прохаживаются желающие опохмелиться рыбаки и охотники.

– Чего вы смеётесь, – спрашивает Томочка, – не верите мне?

– Верю, Томочка. Только выронить свой кошелёк, а точнее, бумажник я из кармана не мог, потому что он у меня к карману цепочкой привязан.

– Разве такие кошельки бывают?

– Бывают. Я свой бумажник в городе Переяславце купил.

– Это где, в Белоруссии?

– Нет, за границей.

– Разве Переяславец может быть за границей? Это ведь русский город.

– Русский, но за границей. В другой России, в европейской России на Дунае.

Смеётся, не поняла мой загробный юмор.

– Нет, серьёзно. Вы свой кошелёк потеряли, а я нашла, но не знала ваш телефон. Мне ваш телефон Крестовников дал. Помните Крестовникова?

– Помню. Вот что, Томочка, ничего я не терял, это у меня просто такой оригинальный способ делать подарки.

– Нет, зачем же? Я вам деньги вышлю… Или лучше знаете что? Я вам икры пришлю. Чего ещё вам надо?

– Воблы, – говорю я, – и балыка, который я в прошлый раз не сумел выкупить, потому что подарил вам слишком много денег.

Я понимаю, что говорю неблагородно. Всё-таки Томочка спасла мне жизнь, и кража моего бумажника сделала её услугу оценимой. Я говорю неблагородно, потому что ожидал другого звонка и мне противен любой голос из Астрахани, кроме княжеского голосочка Оснельдочки.

Я стараюсь сделать свой разговор не столь оскар-уайльдовским, более примитивным и человечным.

– Что у вас нового, Томочка?

– Замуж выхожу.

– За кого?

– За Ивана Андреевича, за кого же ещё? Но не подумайте, что из-за денег.

– Я и не думаю. Деньги вам мужчины и без замужества дарят.

Опять оскар-уайльдовское. А может, просто трамвайное? Это потому,