Попутчики. Астрахань – чёрная икра. С кошёлочкой - Фридрих Наумович Горенштейн

– Парить над ведром надо, – говорила нянечка-старушка, – а потом прокипячённым жидким вазелином внутри марлицей помазать. Выбросить и новую марлицу с вазелином оставить внутри. Можно часа на два, а можно на всю ночь. Выбросить и крепким заваром чёрного чая обмыть. Сверху икру.

Вот такой способ. Медицина относится к нему, наверно, скептически, как ко всякому знахарству, но сам Иван Андреевич, по крайней мере ныне, ему доверяет.

– Поскольку, – сказал мне лично Иван Андреевич, когда я обедал с ним в совершенно иной, полусемейной, обстановке, – поскольку ни в бассейной поликлинике, то есть Волжского речного бассейна, ни в поликлинике портовой, то есть Астраханского речного порта, мне помочь не смогли. А этот народный способ меня к жизни возвращает. Уже б давно операцию пришлось делать, а лишний раз ложиться под нож не хочется.

Рассказывал Иван Андреевич как обычный больной, которому полегчало, – голосом тихим, умиротворённым. Я подумал: может, Иван Андреевич сам по себе и не плохой человек. Всё зависит от того, кто вокруг. Может, это холопы лепят начальника по своему образу и подобию, а не наоборот. И жизнь начальника не арбузное варенье. Начальство сверху давит, соперники стул грызут, жена умерла, взрослая дочь на шее.

Дочери, кстати, возле отца не было. Наверно, нянька услала, чтоб не видела подобного положения отца своего. Всё-таки барышня. Я не ошибся: дочь была на корме. Сидела в шезлонге и читала книжку. Так мне сказал какой-то матрос, которого я встретил, поднявшись из салона на палубу. Я надеюсь, ни нянька, ни Иван Андреевич не видели меня подсматривающего. Матросу я сказал, что приехал только что.

– Светлана Ивановна спрашивала про вас, – добавил матрос.

Делать нечего, знакомиться всё равно придётся. Я пошёл на корму. Я увидел Светлану издали, сидящей спиной, низко наклонившей голову над книгой. Или шёл я слишком тихо, стараясь отсрочить встречу, или она была увлечена книгой, но, когда я приблизился, не расслышала, позы не сменила. Я кашлянул в кулак, не зная, как себя вести, и, подумав, решил, что в данной ситуации лучше всего вести себя шутливо, а если позволят обстоятельства, то юродствуя. Это лучший способ при общении с молодой женщиной, знакомством с которой не дорожишь, но которую не хочешь или не смеешь обидеть. Когда я кашлянул, что само по себе уже начало шутливое, Светлана подняла голову и встала, повернувшись ко мне лицом.

Вам приходилось когда-нибудь неожиданно натыкаться лбом на твёрдый предмет, стену или дерево, так, что сначала из глаз летят искры, а потом текут слёзы? Впрочем, больней всего, конечно, удариться о собственные твёрдые представления, заранее сложившиеся. Читатель, передо мной стояла не просто красивая молодая женщина, а женщина красоты восточнославянской, старокняжеской, которая в нынешней азиатской России давно вымерла или была убита подобно сибирскому мамонту. Помните, читатель, как наши грубые разночинцы плакали в Лувре перед мраморной красотой Венеры? Дело тут не в слабых нервах, а именно во вспышке света, особенно когда уже настроил свой глаз на всё грубое, тёмное, жёлчно-насмешливое. Слёзы сами полились из глаз, как тогда, при массовом убийстве рыбы – речного серебра. Что-то я нахожу здесь общее в своём поведении. Красота распятая и красота воскресшая требуют чувства единой силы, но разной окраски.

Оснельда, так я её назвал, смотрела на меня, улыбаясь сквозь целое туманное тысячелетие. Смотрела на меня из Руси Киевской, Руси Варяжской, Руси Литовской, доазиатской, домонгольской, внеазиатской, внемонгольской. Что за чудеса истории в сочетании с капризами генетики? Отцом Оснельды не может быть мужик-азиат, хан Иван Андреевич. Её отцом может быть князь Гостомысл, а дочь Гостомысла Ильмена – её такая же светловолосая сестра. Я попытался хотя бы для себя описать Светлану, именуемую мною в дальнейшем Оснельдой. Белая кожа, нетронутая астраханской чернотой, белые волосы, безоблачные небесные глаза – красота, рождённая северными болотами, ухоженная северными туманами. Мираж в горячих песках нынешней русской Азии. Несостоявшаяся, европейская Русь князя Святослава.

Я о чём-то говорил с Оснельдой, у неё был голос неземной – так мне казалось. Может быть, так кажется всем влюблённым, пока они пребывают в состоянии шока. А сколько длится такое состояние? Мгновение. «Я помню чудное мгновение». Да, ведь мгновение можно только помнить, ибо оно есть форма нашего со-знания. И само со-знание надо бы писать не единым словом, а отделять наше знание от чего-то общего, с которым оно со-единено.

Время, в котором мы плывём, приближает нас к Богу вернее любой религии и неизбежнее любых пророчеств. Раз в мире, в бытии нет ни «было», ни «будет», а существует лишь «есть», значит, время в бытии неподвижно. А неподвижное значит – мёртвое. Мир, лишённый со-знания, мёртв, и мы живём лишь потому, что со-знание творит наше прошлое, наше «было», наш лиризм и нашу любовь. Потому что любовь всегда в прошлом. «Я помню» – вот что такое любовь. «Было» – это лучшая часть нашего со-знания. «Будет» – её худшая часть, которой человек, обманутый мёртвым «есть», отдаёт лучшие свои силы и ради которой отказывает во многом себе, предаваясь опасным мечтам.

Но как же жить без мечты и надежды? А можно ли строить свою судьбу, опираясь на то, что не существует и никогда не существовало? Существует только «есть», и оно мертво, лишено времени. И существует со-знание, которое постоянно одушевляет «есть» не из будущего, а из прошлого. Из прошлого приходит к нам надежда, из прошлого приходит к нам счастье и любовь, как пришла ко мне из прошлого Оснельда. Может быть, наше «было» противоречит научным теориям и идеологическим установкам, нацеленным в «будет». Но наше «было» не противоречит ни «чудному мгновению», ни Богу сотворившему наш мир в далёком прошлом и оттуда, как добрый Отец, провожающему нас в свой неодухотворённый, безвременный, каменный мир, который только «есть».

Я много говорил с Оснельдой, и она мне отвечала, но лишённые времени бытовые слова тут же исчезали, я их не слышал. Потому что не только «видел» Оснельду, но одновременно постоянно «помнил» её. Я был расколот на две ипостаси. Одна ипостась ела за обедом, разговаривала весьма разумно с Иваном Андреевичем, пила чай со старухой-нянькой, потом поехала с Оснельдой и блюдущей её нянькой на лодке в ту часть заповедника, где рос розовый лотос. Это разрешалось очень уважаемым гостям, потому что розовый лотос рос только в двух местах на планете: где-то в Индии и здесь, под Астраханью. Одна моя ипостась продолжала разумно существовать в мёртвом «есть», а вторая ипостась только «помнила». Помнила чудное мгновение и свою любовь к