Темные проемы. Тайные дела - Роберт Эйкман

class="p1">– Отцы города едва ли одобрят, что вы зовете Венецию «кошмаром», – произнес Ферн, сдавливая ладонь спутницы.

– Отцы уже все – прах. В Венеции все мертвы. Разве вам нужно это объяснять?

И Ферн не выдержал. У него просто не осталось иных слов.

– Полюбите меня. – Среди ярких огней кафе, под звук барабанного боя, Ферн приподнялся на локте и посмотрел в ее прячущиеся глаза, за вуаль. На его слова она никак не отреагировала. – Прошу вас, сделайте мой сон явью. Полюбите меня.

Она по-прежнему молчала. Гондола поравнялась с человеком с огромным барабаном. Он послал им некое беззаботно-непристойное напутствие, одобрение, и его инструмент запульсировал в неистовом бое.

– Сделайте так, чтобы моя жизнь стоила хоть чего-то. Спасите ее.

Из недр своих черных одежд она посмотрела ему в глаза.

– Вы сказали, что больше не видели снов. Знаете, почему?

– Мне кажется, я начал отчаиваться в том, что сон когда-нибудь сбудется.

– О нет. Сон ушел, когда вы решили посетить Венецию. Никогда не приезжайте в Венецию.

Она пошевелилась, убрала руку и нежно поцеловала его прохладными губами.

– Освободите меня – прошептал Ферн. – Дозвольте мне обрести покой.

Опустилась темнота – они проплывали под мостом Риальто; Ферн положил руку на тугой корсаж, прячущий ее груди. Когда темнота отступила – ничто уже не разделяло их. Грузчики, что сортировали почту в терминале на Фондамента-деи-Тедески, заметили их – и встретили пронзительными криками и свистом. Редко видали они в гондолах кого-то, кроме дряхлых и измученных жизнью – старцев, коим лишь Смерть годилась в рулевые.

Ферн разгоряченно шептал слова ласки и обожания. Все дальше и дальше, минуя мрак дворцов, плыла гондола, вспахивая воду, покачиваясь и кренясь, пока бенгальскими огнями и шутихами проносились мимо большие и малые суда. Сама странность, избыточность этого искусственного, последовательного движения отделяла Ферна и незнакомку от мира, пока они занимались любовью в бархатной неге подушек. Их черный гондольер, должно быть, обладал поистине божественными запасами сил – так упорно и неутомимо они двигались вперед.

– Ты подобна луне и звездам, – бормотал Ферн, – изящной яблоне, золотому сиянию утра, потаенной страсти ночи. Ты великолепна, ты – сама жизнь. Ты – радость моего сердца.

Вынырнул из тьмы палаццо Вендрамин-Калерджи, последний Вагнеров приют.

– Изольда, – нежно вымолвил Ферн; он все-таки обрел свою попутчицу.

– Тристан, – ответила она, проникнувшись его духом.

– Не тогда ли Венеция умерла? – спросил он. – Когда Рихард окончил драму.

– Если бы она хоть когда-нибудь жила! – промолвила она в ответ.

С Гранд-Канала гондольер, вторгаясь не только в реальные воды, но и в течение их мыслей, свернул на Рио-ди-Сан-Феличе. Теперь их ждали просторы Лагуны.

В Сакка-делла-Мизерикордия, почти что квадратной бухте на венецианском северном берегу, властвовала тишь. Здесь не имелось пешеходных дорожек, и в зданиях лишь кое-где горел тусклый свет, наводящий на мысль о творимых в там нечистых делах.

– Здесь начинаются опасности, о которых ты говорила? – спросил Ферн.

Она не стала отвечать – лишь прильнула к нему плотнее. Под матовой сиреневой амфорой неба ее кожа казалась мертвенно-бледной, с промежутками черной тинктуры – как у Пьеро. Гондольер взмахами столь же сильными и уверенными, как если бы в руках у него была коса, а не весло, вел их вперед – к конечной точке.

Здесь, к северу от Венеции, Лагуна была раскалена добела. Ферн, никогда прежде не видевший ее такой, подумал, что «раскаленная» звучит уместнее, нежели «светящаяся», ибо свет, который отражался от воды за пределами гондолы, в иных местах обретал нечто вроде оттенков сварки – вдаваясь то в индиго, то в слепяще-белый, то в желтоватый, то в нежно-розовый; сверху разливалось лиловое свечение неба. Вздымались невысокие блескучие волны, всплывала из глубин странная не то тина, не то пена, наводящая на мысль о разорванных бельевых кружевах. Воздух резко стал холодным.

А затем показался остров. Ферну явились очертания белокаменной церкви прямиком из эпохи Возрождения – и протянувшейся от нее на весь берег высокой стены, подобающий тюрьме или лечебнице для душевнобольных. На маленькой площади перед церковными вратами выстроилась шеренга фигур неясного возраста, пола и облачения – каждая несла зажженный венецианский фонарь, изысканный светильник на резном шесте, один из вопиющих и непреложных символов местного надводного великолепия. Фигуры, казалось, почти неистово махали фонарями, приветствуя Ферна и его спутницу, но от них ни звука не доносилось, хотя теперь-то они были менее чем в ста ярдах – и белизна церковных стен едва ли не выедала глаза.

– Разве это не Сан-Микеле? – прошептал Ферн. – Кладбищенский остров, где никто не смеет оставаться на ночь?

– Мертвые остаются. Ныне едва ли кто-то скажет, сколько их там. Любой, кто дает поднять себя из постели, облачить в саван и вывести на уличные похороны, сгодится. – Она прильнула своими мягкими прохладными губами к его, чтобы прогнать эту мысль.

Когда Ферн снова поднял глаза, гондола уже почти миновала остров. Ряды фигур с великолепными фонарями, склоненными под странными углами, остались далеко позади их кормы. Ферну пришло в голову, что эти загадочные паломники не ждали, что гондола встанет поприветствовать их, а наоборот, своим таинством отгоняли ее прочь – как если бы плыла в ней Бьянка Капелло[79] собственной персоной. Светлячки вспорхнули в воздух – резные шесты дружно вознеслись вверх. Но по-прежнему не было слышно ни звука, кроме шорохов ночи и моря.

Пока маленькие и рассеянные навигационные огни мерцали, будто бы переругиваясь, Ферн видел, что местами вода была не просто слабо светящейся, но прозрачной в такой мере, что весь древний сор, все затопленные развалины были открыты его взору. Кое-где все же остались непроглядные участки, неистово бурлящие водовороты с растворенными в них неведомыми чернилами. Время от времени Ферн замечал кости людей и животных, запутавшиеся в клоках мертвых водорослей, раздутые тушки утопленных целым выводком нежеланных приплодов домашнего зверья и еще какую-то массу – не органическую, но и не минеральную, не растительную даже, но все же трепещущую в приступе безымянной жизни. Крупные узловатые рыбы и бледные серые и розовые змееподобные создания изощренной формы плавали там, где вода была прозрачнее, а порой будто устраивали вокруг гондолы игру в пятнашки, время от времени выныривая в верхний мир с сосущим звуком. Морская гниль, постоянно прираставшая, раскинула в воде обширную ловчую сеть. Северное побережье Венеции, извечно темная сторона города, теперь представляло собой ожерелье одиночных ламп на шее ночи: разные высоты и здания были уравнены расстоянием и сосватаны всем тем фонарным столбам, которыми ощерилась Фондамента Нуове. По левую сторону от лодки древние стекольные заводы Мурано, денно